Он писал стихи, описывающие наступление зимы. О льде, сползающем по поверхности каменных стен. О следах, появляющихся в мягкой грязи. О желтых цветах, пробивающихся сквозь тающий лед. И над каждым стихотворением он работал снова и снова, пока оно не становилось кратким и совершенным, точным и простым, как галька на дне горного ручья.
Однажды они поехали к краю каньона. Далеко внизу от индейских поселений в долинах поднимался дым.
– Но ты должна знать, Карлотта, – сказал Гарретт, – кое-что могла мне дать лишь ты. Я не могу это описать. Будто у реки вдруг появился второй источник.
– О, Боб, – улыбнулась она. – Ты подарил мне саму жизнь.
– У тебя всегда был этот дар. Но тебя окружали неверные люди. Они не давали тебе жить.
– Но их больше нет. В моей жизни.
Гарретт наблюдал, как дым изгибается на ветру и исчезает. Они шли по красному песку, их лица согревало заходящее солнце.
– Эти люди, – продолжила Карлотта, – они не существовали даже для себя. Теперь я это знаю.
– Прости их. Они были в ловушке. Не контролировали свои жизни.
– Я их прощаю. Но все же не хочу видеть снова.
Гарретт взглянул на Карлотту. Ему не нравилось видеть гнев. И все же он понимал, что эти шрамы слишком глубоки. Поэтому ничего не сказал, полагая, что время и пустыня залечат все раны.
Карлотта забеременела. Во всем, что Гаррет делал, он находил новые источники жизненной энергии. Он носил разноцветные початки кукурузы и полевые цветы и вешал их на ворота и створки дверей. А затем сам принял роды. Карлотта три дня лежала в кровати, кормя малышку. А затем встала работать, привязав Джули к спине, как делали индейцы.
Время от времени она навещала индианок по ту сторону гор. Научилась сама красить ткань. Лечить детскую сыпь травами. Украшать рубашки, хоть и более неуклюже по сравнению с индейцами. Она больше не думала о жизни до Боба Гарретта. До него жизни не было. Теперь были только солнце, горы, дети и ранчо. Гарретт видел, как она изменилась.
– Я вижу это в тебе, – однажды сказал ей Боб. – Что-то вроде рек и ветров снаружи. Может, это душа. Я не знаю, как это описать. Но оно движется в тебе, и там нет страха жить.
Карлотта загадочно улыбнулась.
– Что смешного? – спросил он.
– Внутри меня что-то движется.
– Что ты…
– Собери индейской кукурузы, Боб.
– Ты уверена?
– Да, конечно.
– О, Карлотта! Это так замечательно…
– Будет мальчик, – сказала она. – Как ты. Я очень этого хочу.
Был поздний вечер. Снаружи завыл койот. Гарретт засмеялся, его лицо светилось от этой новости.
– Ты слышишь? – спросил он. – Ему так одиноко. У него никого нет.
Карлотта потянулась к мужскому лицу и прижала ладонь к щеке.
– Зато у нас есть, – сказала она. – И всегда будет.
Он мягко поцеловал ее пальцы.
– Всегда, – с трудом выговорил он.
И так родился их второй ребенок – девочка, – которую тоже принимал Боб. Сменялись сезоны. Другой жизни не было. Карлотта не знала иного. Не было другой Карлотты, кроме той, которую сделал из нее Гаррет. Она отдалась ему, и он сделал из нее нечто прекрасное и нежное.
Ранней весной 1974 года Гарретт прислонился к столбу забора. На земле все еще лежал снег, и колючая проволока свисала с его рук в перчатках. Тающие струйки воды плыли у него перед глазами.
Он зашел на ранчо. Карлотта никогда не видела его таким уставшим.
– О, Боб! – плакала она, когда он, бледный, лег на кровать.
– Все хорошо…
– Я позову врача!
– Ш-ш-ш. Дай мне минутку.
Он проспал весь день. К вечеру начался дождь. Его дыхание становилось все глубже и медленнее.
– Я люблю тебя, Карлотта, – слабо проговорил он. – Никогда не забывай.
– О, Боб, не надо. Я пойду… привезу врача из Ту-Риверс…
– Нет-нет. Останься со мной. Еще ненадолго.
Затем Боб погрузился в бредовый сон. Он звал ее, словно искал. Время от времени открывал глаза, но, казалось, не видел ее. Ранним утром дети сидели на стульях возле кровати. Ждали.
– Карлотта, – прошептал Гарретт.
Она наклонилась ближе.
Он пытался что-то сказать. Слова жужжали у нее в ушах, как злые пчелы. В них не было смысла. Они звучали сердито, дико и бессвязно – сдавленный предсмертный хрип, будто Гарретт давился своей слюной.
– Карлотта… я… не могу… дышать. Не… не… бросай… меня. Не… бросай… меня…
Грудь перестала подниматься. Боб опустился во тьму. Осталось только тело, неожиданно тяжелое, бледное, незнакомое. Теперь, без души, оно выглядело чужим, даже пугающим.
– О, Боб! – плакала Карлотта.
Но грудь мертвеца казалась тяжелой и пустой. В этом было что-то отталкивающее, предательское. Она чувствовала себя виноватой за эти мысли. И все же это было правдой. Спальня приобрела зловещий вид. Едва знакомый.
Карлотта пошла на кухню умыться. Дети наблюдали за ней, не зная, что делать, осознавая только, что в их жизни произошли большие перемены. Медленно, пока она смотрела, как дождь заливает двор, превращая его в грязную равнину, Гарретт начал отдаляться от нее. То, чему он ее научил, начало испаряться. Впервые почти за десять лет она не знала, что делать.