Сущность

Шнайдерман закрыл за собой дверь. В тихом кабинете доктор Вебер заварил кофе в капельной кофеварке. Он налил две чашки, и они молча пили. Шнайдерман внимательно наблюдал за своим руководителем.

– Что вы думаете, доктор Вебер?

– Меня очень это напрягает, Гэри.

– Да. Какого черта она привела детей?

– Чтобы продемонстрировать роль матери, найти поддержку.

Доктор Вебер выглянул в окно, щурясь на далекий самолет. Небо было затянуто дымкой – не облаками и не смогом, а какой-то плотной смесью того и другого. Далекие башни центра города казались призрачными серыми очертаниями в дымке.

– А как вам дети? – спросил Шнайдерман.

– Джули внимательна. Вторая девочка обычная. А Билли немного странный.

– В каком смысле?

– Очень напряженный. И серьезный. Не удивлюсь, если однажды он сам сюда придет, – ответил доктор Вебер, попивая кофе.

Но главный вопрос оставался без ответа. Что им с ней теперь делать? Что им позволял закон? Доктор Вебер и Шнайдерман погрузились в собственные внутренние дебаты.

– Интересный случай, – протянул доктор Вебер.

Шнайдерман резко поднял голову. Он ненавидел, когда доктор Вебер говорил о людях так, будто они были всего лишь игрой, где можно выиграть или проиграть. Это какая-то черствость? Или таким становишься спустя тридцать лет лечения истеричных и крайне больных личностей?

– Как думаете, она сделает вторую попытку, сэр?

Доктор Вебер сморщился, задумавшись.

– Знаете, – медленно начал он, – настоящая опасность самоубийства возникнет, если слишком рано избавиться от симптомов. Когда пациент лишен симптоматики, но еще не построил новые защитные механизмы и не справился с основной проблемой, тогда гнев и ненависть обращаются на него самого, и он может покончить с собой. Если ты заметишь такие признаки, будь осторожен.

– Да, сэр. Хорошо, если бы проблема была только в этом. Но ничто не избавит ее от этих галлюцинаций.

– Она сильно за них держится, – согласился доктор Вебер.

На мгновение оба замолчали. Копошение секретарши за дверью почему-то раздражало Шнайдермана. Он понял, что начинает сказываться недосып. Это дело выводило из себя. Он пытался сдержать нетерпение. И гадал, сможет ли доктор Вебер прийти к конкретному, окончательному диагнозу.

– И что нам остается? – наконец спросил Шнайдерман.

– Мы в тупике. Она будет ходить каждый день, если попросить, но не больше.

Шнайдерман устало откинулся на спинку стула. Не глядя помешал свой кофе.

– Ей не станет ни лучше, ни хуже, – вздохнул доктор.

– Ты видел, что случилось, когда мы надавили. Суицид. А до этого – аборт. Господи. Это первоклассная игра.

– Зачем ей так сильно нужны эти иллюзии? – спросил Шнайдерман. – Я не понимаю этого свирепого упорства.

Доктор Вебер повернулся. И увидел на лице Шнайдермана тот же самый отрешенный взгляд, который часто был у него самого.

– Карлотте грозит полная регрессия, – заметил доктор Вебер. – Она использует эту восточную личность как экстремальный метод закрытия от себя.

– Да, – согласился Шнайдерман, у него начала формироваться мысль, и он говорил медленно, пока она выкристаллизовывалась.

– Желание может быть очень пугающим и сильным.

– Я не понимаю.

– О, не знаю. Но мне интересно, кто скрывается за этой восточной маской.

Доктор Вебер наклонился ближе.

– Полегче. Следите за собой. Не говорите с ней о мотивах. Не попадайтесь в эту ловушку, Гэри.

Шнайдерман отстраненно закивал, все еще размышляя, и вышел.

Он поднялся наверх, к торговым автоматам, чтобы быстро перекусить. Не хотел встречаться в главном кафе с другими ординаторами. Ему нужно было побыть одному. Мыслей так много, а времени так мало.

«Эти игры, эта размытая двусмысленность», – почти с горечью думал Шнайдерман. Доктор Вебер мог верить одновременно в двадцать различных теорий, будто медицина – какая-то гигантская шахматная партия. Несколько лет назад психиатрия казалась конкретной дисциплиной. Почти как хирургия. Врачи находили болезнь, проникали в нее и удаляли. Но теперь это направление превратилось в лабиринт, состоящий из переплетенных нитей тысячи неопределенных воспоминаний и десяти тысяч неизвестных переменных. Исследовать Карлотту Моран было все равно что зайти в компьютерный банк с миллионом проводов без опознавательных знаков, и только один из них, микроскопический дефект, мог быть причиной болезни.