Суть времени. Том 1

Никто из великих Учителей прошлого никогда не утверждал нигде (включая Европу), говорит Фромм, что «фактическое существование желания создает некую этическую норму». Что, если тебе чего-то хочется, ты и должен это делать, и это хорошо, если ты будешь делать то, что тебе хочется. Никто, никогда, пишет он, до определенного момента не говорил ничего подобного. Все обсуждали различия «между чисто субъективно ощущаемыми потребностями и объективными, действительными потребностями». Между тем, что пагубно, деградационно влияет на человека, и тем, что его возвышает.

«Впервые после Аристиппа, — пишет Фромм, — теория о том, что целью жизни является осуществление всех желаний человека, получила отчетливое выражение у философов в XVII и XVIII веках. Подобная концепция могла легко возникнуть во времена, когда слово „польза“ перестало обозначать „польза для души“ (как в Библии и позднее у Спинозы), а приобрело значение „материальной, денежной выгоды“ в период, когда буржуазия сбросила не только свои политические оковы, но и все цепи любви и солидарности и прониклась верой, что существование только для самого себя означает не что иное, как быть самим собой».

Уже для Гоббса «счастье — это непрерывное движение от одного страстного желания… к другому»… Ламетри «даже рекомендует наркотики, так как они по крайней мере создают иллюзию счастья».

А де Сад — первый, кто встал на путь постмодерна окончательно, — заявляет, что «удовлетворение жестоких импульсов является законным именно потому, что они существуют и настойчиво требуют удовлетворения».

Легитимация чего бы то ни было просто самим фактом существования этого чего бы то ни было стала возможной тогда, когда модерн начал заболевать.

Модерн сам по себе означает соединение разума и веры, понимание того, что разум и вера могут существовать вместе. Отсюда модернистский ислам, модернистское христианство и так далее. Но там, где модерн начал заболевать, возникает трансформация. Стремление к неограниченным наслаждениям «вступает в противоречие с идеалом дисциплинированного труда, аналогично противоречию между принятием этики одержимости работой и идеалом полного безделья…», — говорит Фромм. Человек превращается в сломанную машинку. Он, с одной стороны, вертится в стремлении к безграничному удовлетворению импульсов, набиранию очков («однова живем, впереди смерть, надо набрать как можно больше очков»). А с другой стороны, он оказывается парализованным, потому что нет мотора окончательно дисциплинированного труда.

Почему Большой Дальний Восток все еще существует? Потому что есть протестантская этика, есть буддистские модели. Потому что есть то, что на какое-то время сохраняет дисциплинированный труд. Ведь он же разрушается изнутри этим принципом очков, удовольствий…

«Капитализм XX века зиждется как на максимальном потреблении производимых товаров и предлагаемых услуг, так и на доведенном до автоматизма коллективном труде».

С одной стороны, вы должны как можно больше потреблять, с другой, — как можно больше трудиться. Но вы же не можете делать одновременно и то, и другое! Значит, внутри вас возникает классический разрыв между одним и другим. «Мы представляем собой общество заведомо несчастных людей: одиноких, снедаемых тревогой и унынием…ощущающих свою зависимость» и так далее.