Сувенир для бога

И тогда он начал молиться. Неумело, спотыкаясь на каждом слоге, человек просил у Него милости и прощения. Оправдывался: «Видит Бог, не хотел я влипать в эту историю». Извинялся за малодушие и трусость, за то, что до сих пор не вмазал по холеной харе Виораха. Все, на что его хватило, это плюнуть в морду дьяволу… Снова каялся, что никогда не верил в Него — сейчас ему было стыдно назвать верой чувство, которое он испытывал к Нему, лишь изредка вспоминая о Нем. Каялся, что забывал ходить в Его церковь, не постился, грешил. Упрашивал Его хоть на миг оторваться от Его небесных дел, глянуть вниз, сквозь толщу туч, сквозь свинцовые волны Юфилодора — в самую преисподнюю глянуть и… И отыскать его, Вальку Дьяченко, там, среди враждебных хлопов, а отыскав человека, трепещущего перед близким дьяволом и Ним, далеким Богом, снизойти в милости Своей до раба Его, Вальки Дьяченко, и внять одной-единственной молитве. Какой?.. Тут Дьяченко запнулся, стушевался, мысли его спутались, как волосы от сильного порыва ветра. Что же он хотел попросить у Бога? Застонав, Валька напряг ум, но мысли не давались, ускользая, как стайка пугливых рыбешек. «Боже, о чем же я хотел Тебя попросить?.. Может, об этом? Нет, это мелочно, второстепенно. Тогда о чем? Ну, быстрей же, быстрей! О чем же?! Вот! Кажется об этом. Сейчас… Господи, дай мне силы остаться верным Тебе. Дай мне силы устоять от соблазна нового и мудрого. Дай мне силы смотреть на свет Твоими глазами и различить врагов Твоих и друзей. Дай силы не роптать на Тебя, Чей голос проходит мимо моих ушей. Но любовь Твоя — я надеюсь, я очень надеюсь — не оставляет меня. Может, не всегда, может, раз в день, или раз в год, или в век Твоя любовь посещает мою душу — как желанный друг, как учитель, как отец родной навещает меня. Не будь этого, я сейчас, наверное, не смог бы Тебя ни о чем попросить. Господи, ни о чем! Но милость Твоя безгранична. И… и если Тебе некогда выполнять мои просьбы, позволь, Господи, я сам разделаюсь с этими сволочами, что лезут один за другим, точно черви из навозной кучи. И прости меня за гордыню и за слабую веру в Тебя…»

Боги, которых генерировали хлопы, и в самом деле походили на исполинских червей с конечностями не то медведей, не то львов, не то уж совсем фантастических чудовищ. Головой и плечами они выбивали люки, могучим корпусом крушили, сминали хлипкие перегородки, столкнувшись в узких проходах, без предупреждения наносили друг другу удары. От одного такого удара Дьяченко отдал бы душу… Знать бы, кому уже он ее отдал.

Звериный рык и исступленные крики огласили лабиринт и свод, простиравшийся над ним куда хватало глаз. Сверху вместо неизбежного эха на головы беснующихся богов посыпались ошметки грязно-серого, бесформенного, безобразного на вид вещества. Тут же пространство наполнил птичий гам, торопливый и жалостливый. «Вот уроды вопят! Даже штукатурка с потолка сыплется, — поразился Дьяченко. — Штукатурка… в аду? Нет… Постой, так это ж!..» Предчувствуя неладное, сердце в Валькиной груди заколотилось со скоростью пулеметной очереди. Краем глаза он увидел, как преобразилось лицо Виораха: властелин упивался долгожданным зрелищем. Мыслями и душой — если таковая могла быть у дьявола — он был в эпицентре завязавшейся битвы. Зачарованный той жадностью, с которой царь хлопов наблюдал за происходящим, человек медленно проследил за его взглядом и… оцепенел. Струйка пота холодной змейкой скользнула между лопатками — Дьяченко испытал ужас, которого никогда не испытывал. То, что он принял за штукатурку, вдруг отвалившуюся от потолка, на самом деле оказалось… душами дионисов. «Мать моя женщина, што ж это делается!» — Валька схватился руками за голову. Тысячами невзрачных серых мотыльков, на птичий лад жалующихся на судьбу, души слетались, недолго кружили над лабиринтом и, быстро обессилев, падали в лапы и разверзнутые пасти богов. А боги, на время позабыв о взаимной вражде, спешили насытиться глупыми несчастными душами. Испуганный птичий гам утонул в душераздирающем зверином оре.

— Мои боги голодны, — негромко произнес Виорах. Очи его сверкали! Через миг-другой он прокричал то же самое. — Мои боги голодны!! Так накормите их! Торопитесь — моя воля не терпит промедления!

Взор Виораха все распалялся. Дьяволу явно было тесно в человечьем обличье, которое он нацепил на себя лишь для того, чтобы искусить человека. Эта странная мысль заставила Дьяченко содрогнуться. Он вспомнил свои молитвы, просьбы к Богу и в отчаянии застонал: «Черт, все кончено!»