Суворов

В отличие от поляков, подчиненные Суворову войска реквизициями не занимались. Грабежи преследовались как уголовные преступления. Русские за все платили деньгами из полковой рационной казны, в крайнем случае брали в долг с выплатой наличных по квитанциям. На выдачу квитанций (как государственных обязательств) требовалось разрешение командующего. «Ваше высокопревосходительство, — писал Суворов Веймарну из Бреста 6 сентября, — не изволите ли приказать с городков: Бредулина, Потоцкого, отсюда три мили, под квитанции брать провиант и фураж… ибо три тысячи (рублей), что взяты в феврале в Смоленске, у пехоты все изошли» (Д I. 34).

Щепетильность русских в отношении чужого имущества настолько контрастировала с поведением конфедератов, что набег Пулавских принес обратный их намерениям результат. Вместо того, чтобы «поджечь Литву», он способствовал тому, что конфедерация здесь не получала поддержки.

Командование оценило действия Суворова под Брестом. Его представления на отличившихся офицеров были утверждены, причем сержант Климов был «преимущественно перед прочими» произведен в прапорщики. «Отменная храбрость, расторопность и хорошая резолюция господина бригадира Суворова» была отмечена в благодарности от Государственной военной коллегии 21 октября 1769 г. (ДI. 50), а также при производстве Александра Васильевича в генерал-майоры 1 января 1770 г. К этому времени его бригада занималась хлопотным, но благодарным делом: защищала от панов-разбойников обширный район Польши с центром в Люблине.

ЛЮБЛИНСКИЙ ВОЕННЫЙ РАЙОН

«Должно не поражать их, но топтать и раздавлять… с праведным желанием окончания здешних беспокойств».

14 сентября 1769 г. в Бресте, получив приказ на передислокацию, Суворов подтвердил: «Мне здесь делать нечего… Здешняя провинция вовсе очищена», — и ночью выступил в поход. 17 сентября его отряд вошел в г. Люблин — центр обширного Люблинского воеводства, лежавшего на рубежах польских, белорусских, западно-украинских и австрийских земель. К северу от Люблина, примерно на равном расстоянии от него, находились г. Брест (восточнее) и Варшава (западнее); к югу — Львов на востоке и Краков на западе.

Спокойствие района было особо желательно ввиду того, что по его восточным рубежам проходила важнейшая операционная линия Главной русской армии в предстоящей кампании против турок, которую уже начал планировать П.А. Румянцев со своими единомышленниками. В Варшаве таким был полномочный министр России князь Михаил Никитич Волконский: боевой генерал, хорошо знакомый с Польшей и сложностями ее умиротворения. Именно он, помня Суворова по Семилетней войне, приказал Веймарну направить Александра Васильевича в Люблин.

Задача, поставленная перед Суворовым, казалась невыполнимой. Протянувшиеся на сотни верст леса и болота, непроезжие дороги, замки шляхты и укрепленные католические монастыри создавали идеальные условия для действий конфедератов. Австрийская граница, непроницаемая для русских войск, скрывала за собой места сосредоточения и обеспечения повстанческих отрядов. Венский кабинет делал все, чтобы усложнить положение «союзной» России в турецкой войне.

Местная администрация и значительная часть шляхты была лояльна королю, но, как принято в Польше, не упускала случая навредить русским, своей победоносностью и добротой вызывавшим раздражение, переходящее в черную зависть, от которой недалеко до ненависти. Пан или ксендз, угощавший русских кофе, мог быть шпионом или просто из вредности передать конфедератам подслушанный за столом разговор. А мог, проводив гостей, вооружиться и ускакать к партизанам, чтобы совершить диверсию.

Ситуация была похожа на Афганистан второй половины XX — начала XXI в., с той разницей, что религиозные фанатики из польской шляхты говорили по-французски, а вдохновлявшие их ксендзы вместо арабского использовали латынь. Единственным — и стратегически важным — отличием было отсутствие у движения конфедератов народной поддержки. Паны и ксендзы разумно отказались от мысли вооружать простонародье, понимая, что оружие обернется на них самих.

«Салонная» партизанщина, главной движущей силой которой выступали истеричные шляхтянки, за танцами и бокалом вина подбивавшие панов совершать «подвиги» за веру и «шляхетные вольности», казалась неискоренимой ввиду отсутствия у русских серьезных военных сил и присутствия у них сословной солидарности с повстанцами: в сущности милыми, культурными людьми, с которыми приятно было танцевать и говорить по-французски.