Суворовец Соболев, встать в строй!

— Да если она нам его даст, мы его в ножной ванне мылом постираем, — встрепенулся Витька. – И даже не хозяйственным, а своим, земляничным. Ей пол года после этого не надо будет духами пользоваться.

— А к Вам не обр-р-ращаются, — стукнул ладонью по столу Сорокин. – Это ж надо до такого додуматься: земляничным мылом крепдешин, китайский шёлк! Хватит того, что вы с Соболевым опозор-р-рили училище, так ещё земляничным мылом, в ножной ванне стирать шёлковые платья учителей!

— Го-го-го, — засмеялся Бугров, не стесняясь показывать свои лошадиные зубы. – В ножной ванне, го-го-го.

— Всё, на этом заканчиваю. Объявляю пока всем по месяцу неувольнения в город, а вам, Шадр-р-рин и Соболев, — последнее пр-р-редупреждение. Ещё р-р-раз, последний р-р-раз. Ещё один пр-р-роступок, и поедете к себе домой доучиваться. А вы, капитан, Баташов, напишите письма их родителям, пусть пор-р-радуются.

Капитан Баташов встал и тихо сказал:

— Есть, — лицо его было таким бледным, будто он приготовился к казни. Бугров перестал смеяться. Санька поднял голову и посмотрел на Чугунова. В этот раз он что-то преодолел в себе. Он нашёл силы разглядеть его улыбающееся, но не такое счастливое лицо, каким оно было в самом начале, когда их вызвали сюда. Сейчас Саньке не была страшна его улыбка. «А может, мне всё показалось, — подумал он. – Может, он не радовался, за то, что нас здесь заставили стоять?»

— Можете быть свободными, — сказал майор Сорокин.

Когда они вышли из кабинета, Витька тихо, почти шёпотом спросил:

— Слушай, ты видел его лицо? Видел, как он радовался? Почему он нас так ненавидит?

— Не знаю, — так же тихо ответил Санька. – Но, может, он улыбался, потому что знал, что нас не выгонят из училища. Может, он улыбался потому, что нам объявили всего лишь месяц неувольнения. И что нам в городе делать? – сказал он и подумал: «Разве что увидеть Лиду».

— Да ты что? О чём ты говоришь? – возмутился Витька. – Чтобы он, Чугунов, за кого-то радовался? Чтобы он, Чугунов, за кого-то переживал? Да ты знаешь, какой он гад?

— Зачем ты так? – сказал Санька. – Ты же сам говорил, что по уставу любить не обязан. Самое главное, чтобы устав исполнял.

Награда по заслугам

После разговора в канцелярии Санька знал, что завтра или сегодня после праздника их выставят перед строем. Они будут стоять, опустив головы, а командир роты станет говорить об их проступке, об их нарушении, об их недостойном поведении. И Санька спрячет глаза и побоится поднять их на стоголовый строй, а тот будет внимательно смотреть на него, слушать слова командира роты, осуждать их и соглашаться с ними.

Но не это было страшным. Он знал, что в строю обязательно кто-нибудь найдётся, кто посочувствует, потом подойдёт, скажет что-нибудь тёплое, вздохнёт и помолчит рядом. Это такие, как Витька, как Володя Зайцев.

Володя ещё на концерте увёл их к себе, всё расспросил и понял. Они тут же попали в окружение ребят его роты, и те, к удивлению испуганного Саньки, принялись дружески тормошить их, хлопать по плечам, гладить и хвалить:

— Это вы голубей?.. Ну даёте! Молодцы! Смело!

От этих слов страх в Саньке поутих, и сам он чуточку остудился.. Но Володя был настроен серьёзнее:

— Вас сейчас будут ругать. Вы, а особенно, ты, Витя, помолчите. Всё-таки виноваты. Надо было хоть меня предупредить или капитана Баташова. И так ему за Воробьёва влетело.

— Но мы хотели удивить, — запротестовал Витька.

— Вот и удивили, и теперь принимайте всё, как есть, и не удивляйтесь. С капитаном Баташовым я говорил. Он понял, но и вы поймите его. Ведь его тоже наказывают…

Да, перед строем не очень приятно, но всё равно не так страшно. Хуже потом, когда кто-нибудь из твоего же взвода, Серёга Яковлев или Рустамчик Болеев, скажут за спиной что-нибудь противное, липкое, неприятное.

Хотя и это не самое страшное. Больше всего Санька боялся, что Сорокин или Баташов напишут письмо домой. Мама будет переживать, отец ходить по комнате из угла в угол и нервничать. А дедушка… Он ведь болеет. В последнем письме мама опять писала, что дедушка не встаёт с постели и чувствует себя всё хуже и хуже. Только бы не письмо…

Санька пошёл в бытовку. Вчера перегорел последний утюг, и пока старшина найдёт спираль, можно там спрятаться, чтобы никто не видел и не слышал.

Он взобрался на стол, обтянутый стареньким байковым одеялом. От обиды хотелось плакать. Он вжался в угол, подтянул ноги и… услышал крик. В этом крике смешались ужас и страх. Кричал человек, за которым гнались, к которому срочно надо было бежать на помощь.

— Санька! Санька Соболев! Санька, где ты?

Санька выскочил из бытовки. Витька стоял посреди коридора, взволнованный до неузнаваемости. И хоть голову его за три дня до праздника аккуратно обнулила подстригальщица тётя Маша, можно было с уверенностью говорить, что он растрёпан.

— Что случилось?

— Санька, идём, она пришла, — Витька орал так громко, что из классов повылезали любопытные глаза, а из канцелярии выглянуло розовое лицо ротного:

— Шадр-р-рин, опять что-нибудь?