Свадьбу делать будем?

Иногда щемящее, тоскливое чувство побуждало Полежайло задаваться вопросом – кто он есть и зачем он нужен на этом свете? Чаще всего размышлять об этом ему доводилось, когда вечерами он прокладывал себе путь по центральным бульварам средь разномастной людской толпы, чувствуя свое одиночество особенно остро. Со временем Викентию Петровичу явился такой ответ на этот вопрос, который отзывался в нем болезненно, и это наводило на мысль, что он подбирается к истине. Ответ этот заключался в том, что он не человек вовсе, а тряпичная кукла, а Ираида Яковлевна была рукой, на которой держалась его бесформенная оболочка. Нужен же он был на этом свете лишь для того, чтобы Ираиде Яковлевне не скучно было в просторной замечательной квартире и она могла развлекать себя кукольным театром. Не стало руки, и оболочка обмякла, скользнула вниз текучей материей. Полежайло и впрямь ощущал себя пустым, как полый аквариум, на дне которого толстым слоем уложен грунт материнских слов.

Как будто в насмешку над его одинокой долей, судьба распорядилась так, что прямо напротив окон замечательной квартиры расположился Дворец бракосочетаний. Обстоятельство это было для Полежайло мучительным. Неугомонная свадебная кутерьма, конечно, отвлекала его от работы. Но хуже всего было то, что необходимость ежедневно наблюдать храм семьи рождала в Викентии Петровиче тревожную догадку: «Может быть, это укор судьбы, своего рода пытка?» Словно судьба упрекала его в том, что он когда-то не решился на важный шаг, по глупости или трусости изменив предначертанное свыше, и теперь должен всегда помнить об этом и каяться, а может, и переиначить то, что уже сделано.

Бывало, Викентий Петрович приникал к окну, рассматривая свадебные кортежи. Он жадно вглядывался в лица брачующихся и гадал, что ждет этих людей там, за порогом Дворца бракосочетаний, в семейной жизни, не прикрытой праздничным антуражем. Чаще всего ему представлялись теплые прикосновения, которыми обмениваются родные люди, улыбки или незначительные ссоры с последующими скорыми примирениями, общие радости и печали, сквозь которые так явственно различим хитрый прищур самой жизни. Тогда в груди у него тянуло, пекло, и Викентий Петрович безотчетно начинал искать в лицах или повадках молодоженов нечто такое, что могло бы навести на прогнозы пессимистичные. Такие, которые с особым чувством, словно приговор, могла бы озвучить Ираида Яковлевна. Случалось, что он и впрямь будто слышал в голове материнский голос, изобличающий корыстные намерения той или иной невесты, несовместимую со счастьем деспотичность жениха. Раздражающее жжение в груди тут же превращалось во врачующий теплый бальзам. Но не успев еще вполне насладиться этим приятным чувством, Викентий Петрович изобличал сам себя. «Это зависть, Кеша. Примитивная, пошлейшая зависть!» – сурово выговаривал он себе. Все же он был человек неглупый, в силу перманентного одиночества привыкший вести диалог сам с собой. В этом диалоге из-под спуда материнских слов пробивался порой и его собственный голос.

Иногда звон свадебных колокольцев и бубенцов, гипнотические танцы органзы и габардина на ветру увлекали фантазию Викентия Петровича в альтернативную реальность, где его холостяцкая кухня вдруг преображалась. На ней хозяйничала Зиночка (Леночка или Катюша), а пространство квартиры чудесным образом наливалось сочными красками (которые в действительности давно поблекли в отсутствие ремонта), замечательная квартира оживала голосами и звуками большой семьи, а сам Викентий Петрович в одночасье будто стряхивал с себя многолетнюю пыль, покрывавшую его тусклым налетом, и становился по-настоящему живым.

Но потом разыгравшаяся фантазия вдруг выкидывала фортель – Зиночка (Леночка или Катюша), стоящая на преображенной кухне у плиты, разворачивалась к Викентию Петровичу, и он вздрагивал. Всегда милое лицо супруги было перекошено брезгливостью и злобой: «Я подаю на развод, Викентий. А ты можешь катиться отсюда на все четыре стороны. Я отдала тебе, ничтожеству, лучшие годы жизни. Уж не думаешь ли ты, что это было просто так? Теперь эта замечательная квартира по праву моя!» В следующем эпизоде своих фантазий Полежайло брел, сутулясь, по центральным бульварам, подавленный и жалкий, сжимая под мышкой чемодан. А потом он оказывался на кладбище, перед могилой Ираиды Яковлевны, осторожно поправлял венки, убирал с надгробья сухие листочки и винился: «Прости меня, мама, ты была права. Как всегда, права…»