Свадьбы

Груня Серобаба отшатнулась от него, как от сумасшедшего. И другие отшатнулись. Лишь дежурный сержант понял, что начальнику плохо, подбежал к нему, подхватил под руки и поволок за перегородку.

— Воды, скорей воды!.. Довели человека!..

И тогда вдруг как бы сошло на всех просветление. Двое милиционеров, доставивших на мотоцикле Гришу Кривошея, бросились наливать в стаканы воду, а все остальные бросились прочь из дежурки, молча давя друг друга в дверях и уже не ругаясь.

За ними никто не гнался, так как двое милиционеров, снявших с поезда Гришу Кривошея, кинулись укладывать майора на дерматиновый диван и делать ему искусственное дыхание, а дежурный сержант кинулся к телефону и заорал в трубку:

— «Скорая»?.. Доктора в милицию!.. Срочно!..

15

За августом, как водится, наступает сентябрь, а за сентябрем — октябрь. В октябре, как водится, опадают листья, сеют мелкие дождики, а в промежутках между дождиками золотятся удивительно солнечные дни с паутинным бабьим летом.

Каждый год на Липовой аллее желтым огнем загораются клены, ивы, тополя и березы и полыхают недели две, а потом дружно осыпаются, устилая желтизной всю улочку, крыши и крылечки.

В один из таких дней, когда Липовая аллея утопала и нежилась в ярко-желтой листве и летала белая паутина, стукнула калитка и на пустую улочку вышла с граблями и мешком Палашка Прыщ. Стукнула калитка напротив — и появилась Марфа Конь, тоже с граблями и мешком.

— Драстуй, Марфа. Тоже лист сгребать?

— Драстуй, Палашка. Тоже сгребать.

И они взялись за дело. Марфа стала сгребать и заталкивать в мешок листья, опавшие с деревьев, что росли возле ее хаты, а Палашка сгребала и набивала в мешок свои листья, опавшие с ее деревьев.

Возле каждого дома росли деревья, возле каждого лежал опавший лист, и так уж повелось спокон веку, что этот лист принадлежал хозяину дома и ни один сосед не смел набить им свой мешок. Листьями утепляли на зиму колонки во дворах, утепляли ими деревья в саду или пускали на подстилку кабанчику. Иного применения листья, пожалуй, не имели. Лишь машинист Писаренко (это на его крышу заскочила когда-то уличкомша Ольга Терещенко, спасаясь от взбесившейся собаки Поликарпа Семеновича), лишь он один испытывал переизбыток в листьях, струшиваемых тремя старушками-липами, и отдавал часть своего богатства тому, кто первым обращался к нему.

Но Марфе Конь и Палашке Прыщ хватало своих листьев, поскольку у каждой во дворе было ровно по две яблони и по одной груше, требовавших зимнего утепления. Кабанчиков же они не держали и персональных колонок не имели, а носили воду с общественной колонки, помещавшейся на парадном конце улочки, метрах в десяти от красавицы лужи.

У Марфы перед домом росли клен и плакучая ива, у Палашки — две березы, и Марфа быстрее подгребала крупный лист, чем Палашка свою мелкоту. Пока Палашка набила один мешок, Марфа утрамбовывала уже второй, двигаясь с мешком и граблями к середине улочки, где кончалась ее лиственная территория. Палашка двигалась ей навстречу, то есть к границе своей территории. Так они вплотную приблизились друг к другу, распрямили спины и оперлись на грабли, решив передохнуть. И тут же разом повернули лица с одинаково острыми носами на двор Кожухов.

Поликарп Семенович аккуратно закрыл за собой калитку и взял направление на подсохшую лужу, помахивая пустой авоськой. Осень заставила Поликарпа Семеновича сменить сандалеты на тупоносые туфли, соломенную шляпу — на фетровую, а полотняный пиджак — на вельветовую толстовку малинового цвета. Только очки с двойными линзами остались при нем и осенью, но, должно быть, он совсем слабо видел сквозь них, так как, проходя мимо Марфы с Палашкой, даже не взглянул в их сторону.

— Послухайте, Кожу́х! — окликнула его в спину Марфа. — Это как же мне понять ваше поведенье? Это опять вашу собаку гулять потягнуло? Чего ж это она у вас опять так завыла?

— Я вам не Кожу́х, а Ко́жух! — ответил Поликарп Семенович, не останавливаясь, а только полуоборачиваясь, отчего стало ясно, что он и прежде видел Марфу с Палашкой. — А собака завыла в силу того, что она собака.

— Слухайте, Кожу́х, я на вас уличкомше пожалуюсь! — крикнула ему в спину Марфа. — Вы ж и эту сучку не кормите, а на цепку мучаете!

Поликарп Семенович махнул рукой, показывая этим жестом, что не желает больше отвечать Марфе, и пошел быстрее, поддевая носками туфель сухие листья.

— И для чего ему теперь собака? — сказала Палашка, полностью солидаризуясь с Марфой. — Чего ей теперь сторожить, раз Генке машину отдали?

— А теперь, видать, боится, чтоб самого с женкой не украли. Тьфу, дурман сандалетный! — ответила Марфа, не упустив возможности осудить пристрастие Поликарпа Семеновича к ношенью сандалет, хотя в данную минуту он был в туфлях.

— А ты знаешь, что я чула? Вроде она тогда кумедию сыграла, вроде понарошку травилась.

— А может, и понарошку, — ответила Марфа.