Свадьбы

И тут Марфа с Палашкой, забыв про свои мешки с листьями, направились, не сговариваясь, к дому Марфы, потому что обеим захотелось посидеть на скамеечке, захотелось вспомнить да пропустить через языки случай с отравлением Олимпиады Ивановны.

Вспоминая об этом случае, Марфа с Палашкой определенно знали (об этом после говорила вся улочка), что Олимпиада Ивановна решила расстаться с жизнью исключительно по собственной воле и приняла с этой целью какую-то отраву. Однако Марфа с Палашкой совершенно не знали, что этим своим актом добровольной смерти Олимпиада Ивановна жестоко мстила мужу за все свои муки. За то, что не хотел отдать «Победу» первого выпуска сыну Гене, за то, что вывел «Победу» первого выпуска из гаража и повез на ней «этих идиотов Колотух», за то, что нахлестался в погребе вина, схватил дорогую скрипку и побежал к «этим идиотам Колотухам» на свадьбу. За все это Олимпиада Ивановна отомстила ему, приняв отраву, после чего стала ужасно корчиться, громко стонать и рыдать на глазах у внука Игоря. Но у нее хватило еще сил написать на клочке бумаги текст телеграммы: «Папа, срочно приезжай, бабушка умирает. Игорь», — и послать с этой бумажкой Игоря на почту, наказав, чтобы с почты он забежал к знакомой врачихе Селестратовой и сообщил о близкой смерти бабушки. Знакомая врачиха прибежала как раз тогда, когда разразилась гроза и страшенно засверкали молнии.

Пока внук Игорь бегал под ливнем и молниями к «этим идиотам Колотухам» за Поликарпом Семеновичем, Олимпиада Ивановна призналась Селестратовой, с какой целью и какую приняла отраву, и они вдвоем немножко посмеялись. С появлением же полуголого, исхлестанного дождем мужа (соколку он сбросил, а спортивные штаны закатал до колен), к тому же нетрезвого, Олимпиада Ивановна снова забилась в судорогах и стала так стонать и так закатывать глаза, что казалось, вот-вот испустит дух. Она напрочь отвергала усилия Селестратовой спасти ее от верной смерти и упрямо твердила сквозь слезы: «Оставьте меня! Я хочу умереть! Не хочу жить!..» Поликарп Семенович в голос зарыдал, рухнул на колени перед кроватью Олимпиады Ивановны и принялся бормотать: «Милая, милая!.. Прости меня, пожалей меня несчастного… Мы спасем тебя, мы спасем тебя!..» Он хватал жену за руки, целовал ее руки и, проклиная себя, бился мокрой головой о железную спинку кровати.

Марфа с Палашкой доподлинно знали (и это видела вся улочка), что на другой день к Кожухам примчался из Житомира сын Гена, что сын бегал в аптеку, бегал в магазины, помогая спасать Олимпиаду Ивановну. Однако Марфа с Палашкой не знали, что там происходило в доме с приездом Гены и как сын Гена мирил (не первый раз!) отца с матерью. Гена безжалостно отчитал мать за то, что она пыталась наложить на себя руки. Он безжалостно отчитал отца за его нехорошее отношение к матери. Он призвал их покончить со ссорами и жить на старости лет в согласии. Олимпиада Ивановна заявила, что она помирится с Поликарпом Семеновичем и не будет больше травиться, если он в корне изменится. Поликарп Семенович, насмерть напуганный тем, что чуть не лишился Олимпиады Ивановны, клялся, что никогда впредь не скажет ей грубого слова. И еще он сказал, что дарит сыну свою коричневую «Победу» первого выпуска. Гена пытался отказаться от подарка, но Поликарп Семенович и слушать не пожелал. Таким образом, Гена внес мир и согласие в родительский дом и уехал с сыном Игорем к себе в Житомир на коричневой «Победе» первого выпуска.

Вот так сидели на скамеечке две вдовы, две соседки, уже помеченные старостью женщины, Марфа Конь и Палашка Прыщ, и вспоминали о том, как в памятный день трех свадеб Олимпиада Ивановна чуть было не отправилась на тот свет. Вспоминали, что знали, а чего не знали, о том, ясное дело, не вспоминали.

Нежаркое осеннее солнышко, желтенькое, как вылупившийся цыпленок, мягко оглаживало их одинаково остроносые лица, приморщенные годами и летним загаром, и руки, тоже сморщенные годами и постоянной работой. Под ногами у них ворохом лежали листья, той же яркой желтизны, что и солнце, и с деревьев, еще не совсем обнаженных, падали такие же желтые кружочки солнца, ложились на скамью, на подол Марфе и на подол Палашке. И тем хороша была их улочка, что можно было и час и два просидеть в дневное время на скамеечке за разговором, не отвлекаясь вниманием на прохожих, чье появление могло бы сбить с мысли и спутать разговор. Свои жители в дневное время находились на работе, а чужаков надежно отпугивала лужа.

Прошло не меньше часа, когда на улочке появился первый прохожий — Петро Колотуха, вернувшийся из поездки. Он неспешно шел от лужи, высокий и могучий, неся в руке небольшой сундучок, называемый шарманкой. Черный костюм его и высокую фуражку украшали золотистые знаки отличия.

— Ой, и красивая ж у них форма стала, — сказала Палашка, увидев Петра, идущего по другой стороне улочки. — Чисто генерал.

— Здравствуйте, соседушки, — поздоровался с ними через дорогу Петро, замедляя шаги. — Листья понемногу гребем?

— А как же — надо! — ответила Марфа.

А Палашка спросила:

— Ты куда ж ездил?