Свадебный бунт

Судьба Дондука-Такія была иная. О немъ будто бы забыли или не хотѣли выкупать, жалѣя денегъ. Явился онъ аманатомъ въ русскомъ городѣ двѣнадцатилѣтнимъ ханчикомъ со свитой въ пять человѣкъ, въ числѣ которыхъ былъ и сановникъ, нѣчто въ родѣ мурзы, для обученія его на чужбинѣ родной грамотѣ. Свита эта постепенно какъ-то растаяла и, наконецъ, исчезла, а шестнадцати лѣтній князекъ гулялъ уже по Астрахани въ русскомъ платьѣ и одинъ-одинехонекь. Наконецъ, минули ему всѣ двадцать лѣтъ, а изъ родины на его счетъ не было ни слуху, ни духу.

— Застрялъ, братъ; видно, судьба переходить въ нашу вѣру и въ наше христіанское состояніе, — говорили Дондуку-Такію со всѣхъ сторонъ его русскіе, но уже и давнишніе друзья.

Конечно, этимъ дѣло и кончилось. Киргизъ-кайсацкій ханчикъ, или князекъ, сдѣлался православнымъ, посадскимъ, съ именемъ Лукьянъ и съ фамиліею Вартановъ, полученной отъ крестнаго отца, простого хлѣбопека.

Такимъ образомъ, этотъ лихой малый, въ которомъ было такъ много характерныхъ чертъ русскаго удалого парня, былъ чистокровный киргизъ-кайсакъ. И всякій невольно дивился этому или ошибался, какъ Дашковъ, считая Партанова россіяниномъ.

Впрочемъ, самъ Лучка дивился теперь, что онъ не природный русскій. Онъ даже обижался, когда ему кто напоминалъ про его происхожденіе.

— Что во мнѣ кайсацкаго, — восклицалъ онъ: — помилуй Богъ!

И, будучи смѣтливымъ малымъ, онъ прибавлялъ полушутя, полусерьезно:

— Я вотъ какъ, братцы, полагаю: былъ я махонькій сыномъ московскихъ бояръ, а меня киргизы выкрали, да за своего выдали, а тамъ, ради обмана властей, въ аманаты сдали. Вотъ Господь-то и вернулъ меня опять на истинный путь.

И трудно было сказать, шутитъ ли иной разъ Лучка, или дѣйствительно самъ вѣритъ въ свою выдумку.

Само собой понятно, что перекрестъ изъ киргизовъ былъ, все-таки, выбитый изъ жизненной колеи человѣкъ, который не могъ ужиться на свѣтѣ такъ же, какъ и всякій другой. Въ его жизни завязался узелъ, который распутать было мудрено и его личной волѣ, и обстоятельствамъ. Родись онъ, вырости и живи въ Россіи бояриномъ или посадскимъ, или хоть простымъ крестьяниномъ, жизнь пошла бы проще, зауряднѣе, какъ бы направленная и указанная еще до рожденія.

А тутъ вышла нечаянность, несообразность, и киргизъ-кайсацкій князекъ, даровитый и пылкій нравомъ, пошелъ скачками на своемъ насилованномъ обстоятельствами жизненномъ пути и быстро свертѣлся. А причина, что изъ аманата и ханчика, пріѣхавшаго со свитой въ Астрахань, сдѣлался за пятнадцать лѣтъ уличный буянъ и пьяница, была, конечно, самая простая.

Пока онъ жилъ въ городѣ аманатомъ на казенный счетъ, на полномъ продовольствіи и содержаніи изъ воеводскаго правленія, то, разумѣется, жилъ барченкомъ, ничего не дѣлалъ. Онъ проводилъ день въ томъ, что гулялъ и забавлялся, франтя въ красивомъ костюмѣ по улицамъ и базарамъ, распѣвалъ пѣсни киргизскія и русскія, да прельщалъ горожанокъ, и купчихъ, и боярынь и офицершъ своимъ красивымъ лицомъ. Многое и многое сходило ему съ рукъ!.. Вѣдь онъ аманатъ! Когда власти астраханскія стали догадываться, что ханчикъ выкупленъ не будетъ, что онъ брошенъ и застрялъ у нихъ, то содержаніе, конечно, сдѣлалось хуже, денегъ стали отпускать все менѣе. Затѣмъ отъ просторнаго дома въ татарской слободѣ перевели кайсацкаго аманата уже безъ свиты въ стрѣлецкую слободу. Вскорѣ и содержаніе прекратилось. Понемногу дѣло дошло до того, что кайсацкій князекъ сталъ голодать. Пришлось изворачиваться, чтобы достать средства на пропитаніе, такъ какъ подъячіе воеводскаго правленія утягивали и тѣ малыя деньги, которыя воевода изрѣдка, уже изъ жалости, приказывалъ выдавать на пропитаніе аманата.

Затѣмъ съ переходомъ въ православіе и съ записью въ астраханскіе обыватели, въ разрядъ «гулящихъ людей», т. е. не имѣющихъ никакой осѣдлости, началась и новая жизнь: будто «на юру», будто «съ боку-припеку».

За это именно время бывшій князекъ Дондукъ-Такій, подъ именемъ уже Лучки Партанова, сталъ кидаться на всякія ремесла и разныя затѣи ради требованія прихотливаго ума, но равно ради зашибанія денегъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ какой-то несчастный день, когда именно — самъ Лучка не помнилъ, онъ сталъ запивать, а запивъ, началъ буянить.

Теперь одно только удивительно было астраханцамъ, что Лучка, бывшій часто мертво пьянымъ, валявшійся на улицахъ иногда цѣлыя ночи, иногда и зимой, все-таки, во дни трезвости выглядывалъ молодцомъ и даже красавцемъ. Онъ могъ еще прельстить всякую астраханку. Къ нему даже засылали сватовъ отъ домовитыхъ и зажиточныхъ лицъ. И не одна дѣвушка мечтала выйти замужъ за красавца буяна Лучку, надѣясь, что его исправитъ семейная жизнь и достатокъ.

Но Лучка, былъ, очевидно, не изъ той породы, чтобы жениться, обзавестись семьей и начать жить мирно и порядливо.

Лучка объяснялъ, что пьетъ съ горя, бунтуетъ тоже съ горя, но онъ лгалъ. Этого горя у него не было, такъ какъ объ родинѣ онъ не жалѣлъ. Для него убійство и расправа подъ пьяную руку съ кѣмъ-нибудь на улицѣ были какимъ-то лакомствомъ, доставляли какое-то наслажденіе.

XIV