Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Каким-то способом этот разговор уловил через потолок Макаев и постучался к Рыжовым сам. Был он в той же норковой богатой шапке и костюме из какой-то сверхсовременной ткани. Дубленку, видимо, оставил у тещи.

— Ах, Леша, Леша, — сказал сокрушенно Макаев, садясь на «гидропон» и поламывая пальцы, — славный парень, а режешь меня страшно. Ничего ведь противозаконного нет, а напишешь — огласка. Начнут расследовать. А там доказывай, что ты не верблюд. Да вот купчая, — и Виктор Павлович припечатал ладонью к столу бумажку о том, что у какого-то Ф. Ф. Слотина куплен сруб. — Зачем ты под меня копаешь? Зачем? Разве я подлец, негодяй? Не надо. Ну, по-человечески прошу, — Макаев заглянул Алексею в лицо и обещающе добавил, что они могут друг другу пригодиться.

Вздыхала, шепчась с матерью, Елена Николаевна, обволакивал мягкую душу Алексея вкрадчивый, умоляющий голос Макаева. Алексей с трудом стряхнул с себя оцепенелость, вызванную гипнотическим голосом Макаева, вскочил, уперся лбом в холодное стекло, тупо глядел в запруженный снегом палисадник, на розовые в вечернем свете стволы дедовских яблонь.

— Зачем вы ко мне домой пришли? Я дома разговаривать не буду. Приходите в редакцию, — не оглядываясь, выдавил он из себя, но требование это получилось не твердым и не злым, а каким-то беспомощным и жалким.

И опять чуть ли не запричитала Елена Николаевна, вспомнив, каким хорошим и послушным был Алексей в детстве: щепки приносил ей для печи, а она угощала его пирожками.

— Ну что тебе стоит, Леша? — подтягивая к себе бог весть откуда взявшийся желтый нарядный портфель, проговорил Макаев. Макаев, оглядывая, куда можно уместить, поставил две сверкающих золотистыми наклейками бутылки. — Вот я считаю, что с любым человеком можно найти общий язык. И так, Леша, трудна жизнь, зачем ее осложнять дополнительно. Всегда мы можем друг другу пригодиться. Всегда!

Затем Макаев извлек из портфеля заманчивые вкуснейшие вещи: палку копченой сухой колбасы, лососевые консервы.

— Уберите сейчас же, — увидев все это великолепие, ужаленно крикнул Алексей.

А Макаев уже вытащил из футляра ножик и начал открывать винную пробку.

— Мне ведь тоже жить по-всякому приходилось. Семьища! На одну стипендию тянулся, когда учился. Чего я только не предпринимал: крыши брался чистить от снега, уголь грузил, мясо рубил в магазине, — глядя на вздыхающих Нюру и Елену Николаевну, рассказывал он. — Что, фужерчиков нет у вас? Тогда стаканы дайте!

Алексею было противно и стыдно, что так перед ним стелется и изворачивается величественный Макаев, постанывает, охая, Елена Николаевна. Он не знал, как ему избавиться от них. А мать тронули макаевские воспоминания. Она подпела Виктору Павловичу с укором:

— И мой-то ведь так учился. Ох-ох-ох. Было пережитков-то. Да чо уж ты, Олеш. Смотри-ко, человек-то какой тебя просит, Надин муж. Снимут, говорит.

На мать Алексей прикрикнул:

— Это не твое дело, не мешай! А вы все уберите, уберите сейчас же! — крикнул он, прорываясь к дверям, взвалил на себя потертое меховое полупальто, схватил шапку и пригрозил:

— Вот я милиционера теперь позову.

Конечно, ни за каким милиционером он не пошел. На душе было гнусно.

«Ну, Макаев! — удивлялся Алексей. — Загодя чует. И Елену Николаевну мобилизовал. Хорошо, что еще не привел Надьку. Квартиру дать обещает. На хрен мне его квартира».

Домой возвращаться не хотелось, опять начнутся упреки. Алексей ушел в притихшую вечернюю редакцию и, сидя за столом, размышлял о том, как ему быть. Может, решиться и позвонить Клестову?

Неожиданно раздались в коридоре шаги. Наверное, шел Вадим Нилович Рулада. Теперь он о творческих замыслах не говорил, зато любил хозяйски обходить вверенное ему здание. Заметив пыль на шкафу и столах, он хмурил лоб и, возмущенно взмахивая дымящейся трубкой, говорил:

— Никакой ответственности!

Приоткрылась дверь, но в нее заглянул не круглоликий Рулада, а редактор Анатолий Андреевич Верхорубов. Вид у него был усталый, лицо желтое, больное, под глазами набрякли темные мешки. Он был в пальто, шапке, похож не на порывистого, горячего Емельяна Пугачева, как обычно, а на уставшего от жизни доктора из чеховской пьесы.

— Вы еще тут? — стоя в дверях, спросил Верхорубов и сел в кресло. — Не помешаю?

— Ну, что вы, — поспешно вырвалось у Алексея. Вид у редактора был непривычно растерянный. Впервые Алексей заметил в его бороде нити седины.

— Ну, какие новости? — спросил Верхорубов и, не дожидаясь ответа, проговорил: — Жизнь, жизнь… У вас мама есть, Алексей Егорович? — и зажал в кулаке бороду.

— Есть.

Верхорубов долго молчал.

— А у меня теперь уже нет, — проговорил он сокрушенно. — Похоронил вот. Берегите мать, мягче будьте к ней.

Потерянный и незащищенный был сегодня редактор. Алексей чувствовал, что должен сказать простые утешающие слова, а слова не приходили на ум, хотелось сказать о статье, о Мазине, но, наверное, об этом говорить было не надо.