Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

— Нет, нет и нет, — остановившись, повторил тот и отсек рукой всякое продолжение разговора. — Давай не будем больше об" этом. Я считаю, что сделал верно. Это моя принципиальная точка зрения. Меня дед учил: мало самому быть честным, надо отстаивать честность до конца. Не в курилке, не за бутылкой водки, а в жизни, и вот я хочу быть таким, как дед. По-твоему старомодно, а по-моему единственно верно.

Они долго шли молча. Говорить теперь было не о чем.

— Ладно, — хрипло выдавил из себя Серебров. — Я пойду. Извини.

— Ну, будь, — откликнулся Алексей и, какой-то жалкий, усталый, виноватый, повернул к подъезду редакции.

Оставшись один, Серебров понял, что вряд ли теперь даст ему Маркелов обещанную солому. И плиты не даст. Да дело и не в этом. Не будет он жуликом и не станет менять совесть на солому. Не станет. Надо отправляться за южной дорогой корминой к дяде Броне. А разыгрывать по сценарию Макаева роль купчины, который дарит любимой женщине особняк, он не будет. Не его это роль.

Он купил билет на ставропольский самолет. Тот вылетал утром следующего дня.

Неожиданно у Сереброва в Бугрянске (надо же, в Бугрянске!), где он порой не успевал повидать отца и мать, носясь из проектного института в управление сельского хозяйства, оттуда на базы «Сельхозтехники», вдруг оказалось свободное время.

Он позвонил Маркелову и хриплым, виноватым голосом сказал, что Алексея уломать ему не удалось, а объяснительную о том, что якобы срубы купил он, писать не будет. Бесполезно. Уже обо всем известно в обкоме партии.

Григорий Федорович долго молчал, наконец повторил свое:

— А злопамятный ты, не можешь Виктору Павловичу простить, что он Надежду Леонидовну увел у тебя.

— Все уж быльем поросло, — откликнулся Серебров, вешая трубку.

Выходя с почты, Серебров подумал, что это даже хорошо: совесть свою менять не надо на солому. А возьмет он все на себя, и будут говорить о нем: молодой, да из ранних. Не успел полгода поработать, уж начал жульничать. Нет, не пойдет он на это.

И Надежда написала, наверное, из-за той же злополучной дачи, — с обидой догадался он. — Конечно, из-за дачи.

Он сегодня заскочит к ней в ателье на пять минут и посоветует: пусть Макаев выплатит свои денежки за виллу. Да, пусть!

В ателье приемщица заказов пораженно всплеснула руками.

— Неуж, Гарольд Станиславович, не слыхали? Ушла от нас Надежда Леонидовна. Ученый теперь человек, не чета нам. В швейном техникуме преподает.

Ух, какие сдвиги произошли в Наденькиной жизни! Значит, одолела технологический институт? Молодец!

По знакомому переулку Серебров прошел к желтому с белыми колоннами зданию техникума, смахивающему на помещичий особняк. Сколько часов он проторчал когда-то здесь, ожидая Надежду.

Он позвонил из телефонной будки. В учительской стоял галдеж. Смеялись над чем-то женщины. И он чуть ли не минуту слушал этот смех, пока искали Надежду.

— Ой, Гарик, это ты? — пропела она обрадованно. — Ты откуда говоришь? Почти отсюда? А у меня еще урок. Ты сможешь скоротать это время? Через пятьдесят минут я — твоя.

Она, как всегда, рискованно шутила.

Ну, конечно, он подождет, поскитается.

Он бродил по «необитаемым островам», как называл когда-то захолустные улочки, и вспоминал мучительные и сладкие для него дни. Повеяло чем-то милым, давним из того времени, когда он неотступно ухаживал за Надькой, но обидным. До ее знакомства с Макаевым он повсюду сопровождал ее. Ходил на демонстрацию модных фасонов одежды. Там Надьке аплодировали охотнее, чем другим. Платья и костюмы у нее оказывались самыми модными. А с ее фигурой — вообще шик! На ногтях у нее был не просто маникюр, а с какими-то виноградинками. Она везде стремилась произвести впечатление. Даже на лыжную прогулку в сосновый парк, широко раскинувшийся за рекой Падуницей, собиралась как на смотр мод. Гарь-ка разыскивал загодя лыжи под цвет костюма, заказывал к дому такси. Надька любила, чтоб ей позавидовали лыжницы, украдкой стрельнули на нее плутоватыми глазами изображающие преданность и смирение примерные мужья, покорно след в след идущие за своими женами.

Как давно это было и было ли?

Надежда слетела с высокого крылечка, как всегда, продуманно одетая, ловкая. Под полями меховой дымчатой шляпки лицо похудевшее, в глазах милая, виноватая улыбка.

— Не идешь, а танцуешь, — подзадорил он невольно, чувствуя отчуждение к ней.

— Ой, Гарик, я, наверное, стала старухой? Разве такой я была?

Она, как всегда, напрашивалась на похвалы.

— Когда я вижу тебя, я чувствую себя ограбленным. Из-за тебя бы, наверное, в прошлом веке стрелялись поэты и гусары, — сказал он, ощущая прежнюю холодность.

— Все, все теперь, Гаричек, в прошлом. Я себя чувствую старой маразматической клячей, — проговорила она, уверенно беря его под руку.

Надо было продраться сквозь традиционную словесную накипь, чтоб услышать от Надьки естественные слова, узнать, зачем она хотела встретиться.