Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

А мать рассказывала, как почувствовала отчаянную одинокость оттого, что покидала тайком свою деревню и мнилось — загинет одна в далеком чужом городе.

Теперь, шагая по насту, силился Алексей узнать, но не узнавал Карюшкино.

Была в памяти еще встреча с дедом Матвеем на вокзале, которой так боялась мать.

— Ну что, Анюта, надумала, выходит, бросить нас? — дрогнул обидой голос деда.

Мать диковато зыркнула глазами и не ответила. Тягостное молчание прервал сам Матвей Степанович.

— Воля твоя, — выдавил он пресекшимся голосом. — Знать, не по нутру тебе пришлись? Алеш-ку-то оставила бы, поди?

— Чо мешаться ему тут, — отрывисто бросила мать.

Этими словами резанула Матвея Степановича по

сердцу: родной внук да чтоб лишним стал!

Дед Матвей погладил Алексея тяжелой шершавой рукой по шапке, наколол до слез щеки своими большими, пахнущими махоркой, усами.

— Больно ты, дедко, колючий, — утершись, сказал недовольно Леха. — Состриг бы усы-то.

Этим он вроде примирил деда и мать.

— Наколол, ну, извини, я ведь изобидеть тебя не хотел, — вроде бы отвечая внуку, сказал Матвей Степанович снохе и подсадил Алексея в вагон. — Может, останешься с дедом-то, в Карюшкино поедем?

— В городе-то конфеты буду есть, — похвастался Алексей, вспомнив, что Мишуня хвалил город за конфеты. К месту вспомнил.

…Идти к деревне пришлось долго, потому что за первой ложбиной оказалась вторая, а потом третья. Алексей гадал, где был скотный двор, где стоял Мишунин дом, где был дом деда Матвея. Он шел мимо обиженных судьбой и людьми хоромин с унылыми заколоченными окнами, с пугающе скрипящими створками распахнутых ворот, с болтающимися на столбах проводами. Дряхлели тут, вдали от бойких дорог и многолюдных поселков дома. А ведь когда-то крестьянствовали основательные, знающие толк в земле и плотницком деле люди: из-под оконных подушек выгибалась языками береста, между скатами крыш были проложены желобки: все продуманно, с наметкой жить тут долго.

Перед холодными, покинутыми домами робела даже вьюга, суметы полукружьем охватывали их, но вплотную не подступали: крутились снежные вихри вокруг хором, выли в пустых трубах и уносили снег в высоту.

За плечи и шапку трогали Алексея красные ветки верб с пушистыми, в меху, почками. Он умилялся тому, какая неторопливая была здесь жизнь, и какие тихие раздумья снисходят на душу. Он вдруг понял, почему так хорошо писали классики русской литературы. Определенно, благодаря таким раздумчивым прогулкам по черным ельникам, кособоким ложбинам пришла поэзия в душу Пушкина, Некрасова, Есенина, Твардовского, отразилась тихая краса на полотнах Виктора Васнецова, Федора Васильева, Шишкина, Рылова, Аркадия Пластова. И вот теперь, когда безвозвратно исчезают деревни, наверное, меньше станет таких поэтов и художников, потому что в большом поселке, на городском асфальте все не то.

Алексей заглянул в боковое незаколоченное окошко крайней избы: сиротела неприютная печь, кружилась на очепе кем-то, видно, для забавы повешенная зыбка. Корыта, кросна от стана. Ненужное людям в другой их жизни. Алексея встревожило это. Как же так? Ничего не жалеем. А как не жалеть?

Вот и угрюмоватый, с заколоченными до половины окнами дом Илюни Караулова. Наверное, издали следит за Алексеем коварный, готовый спустить своих собак нелюдим Караулов. Алексею Илюня представлялся до жути страшным, с когтистыми руками и белыми одичалыми глазами. Он усмехнулся, гоня эту боязнь, и постучал в калитку. В окне мелькнуло старушечье лицо. Взмах руки разрешал зайти.

В сумраке сеней Алексей запутался в какой-то ветоши. Скрипнула дверь, дребезжащий старушечий голос позвал:

— Сюды иди… — И он пошел на голос, спотыкаясь то ли о поленья, то ли о колоды, задевая головой сухие березовые веники. Он еле нашел вход: двери были для тепла завешены рядном. В душной избе ударило в нос прокисшим запахом пойла, той спертостью, которая бывает в непроветриваемых избах.

:— Здравствуйте, — сказал он, протирая у порога перчатками очки.

— Здравствуешь, — ответила старуха и начала снимать с толсто закутанной головы линялые платки. Их было много, будто капустных листьев на кочане, а головка оказалась по-птичьи щуплой, лицо с кулачок. Старуха взяла горелый ухват и начала подвигать чугуны ближе к огню. Неужели это Мария? И Мария, наверное, не узнала его.

Алексей огляделся. Изба была закопченной, почернелой. Лавки вдоль стен, полати, стол под иконой, в печурке овечьи ножницы, оселок, за наличником веретено.

— А где хозяин-то, тетка Марья? — спросил Алексей.

Умаявшись с чугунами, она тупо смотрела в огонь. Большие чугуны, видно, были ей не под силу. Она тяжело дышала. На вопрос не ответила.

— Не узнала меня? — сказал Алексей с бодрецой. — Я Леша Рыжов, внук Матвея Степановича.

— Гли-ко, гли-ко? — удивилась Мария. — Мати-та жива?

— Жива, — ответил он.

— А мы вот одни тут колеем, — равнодушно проговорила она, утрачивая любопытство.

— Скот-то держите? — спросил Алексей, думая о том, что Илюня, определенно, ушел в хлев.