Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

— В обшом, завернул я к Караулову, меду, мол, надо выменять на гимнастерку. Променял, ободрал черт, да ладно, думаю. Будто в благодарность я самогонку — на стол, показываю: выпьем? Он поначалу ломался, на уши показывал, язык вывалил, на здоровье повлияет-де, но выпили, разве я отступлюся. Я будто опьянел, частушку подпускаю. Смотрю, у Илюни губы разъезжаются, выходит, имеется слух, раз понимает, что к чему. Недаром, знать, бабы болтали, что в огороде матерком свою Марию Илюня погонял. Я за гармонь берусь, ка-а-ак заведу «Прохожую» да заору частушку, Илюня к едрене-фене про всю глухоту забыл, тоже запел, а я ему еще стакан: пей, веселись! Топчемся по избе, я с гармонью, он простой и орем. Ух, раззадорило, разобрало.

У старика Помазкина лицо засияло от воспоминания о себе, таком озорном и рисковом.

— …Жены его, Марьи-то, в избе не было, — хлопая Алексея по плечу, быстро заговорил Помазкин. — Прибегает сама не своя, лица на ней нету, видно, по всей деревне наше веселье было слыхать. Илюне от порога знаки подает: чо, мол, творишь-то, а он знай пляшет да поет. Потом свалился, вовсе охмелел, я сел в тарантас и к дому поехал, Марья за мной. Держится за тарантас, ревет, будто от радости:

— Гляди-ко, Мить, вылечил ведь ты Илюню, токо никому не сказывай, меду ведро дадим.

— А он хворой-то не был, — говорю я.

— Да ты што это? — запричитала она. — Не сказывай, заберут его. Если меду мало, телушку отдадим, мяса лосиного сколь хошь.

— А-а, нужна мне твоя телушка, — говорю. — Коли сам твой Илюня придет да повинится, не скажу. За бабой отсиживаться кажной бы мог, да совесть не велит. Сам я опять не сегодня-завтра на войну уйду.

Злой я был на Илюню, хлестнул мерина и поехал, глядеть не стал, как Марья слезами уливается, разыскал твоего дедка. Он пошел к Илюне: «Как же ты так, Караулов?» А тот: «Не переживай, Матвей Сте-паныч, смерть да война все спишут». — «А как людям в глаза глядеть станешь?» — говорит Матвей Степанович. «Э-э люди — дерьмо на блюде», — отвечает Илюня.

— Был, видно, у Илюни выбор: то ли в тюрьму, то ли на фронт, чтобы кровью искупить, дак он тюрьму выбрал, рассудил, что легче уцелеет. Уцелел, а душа-то и вправду померла в ем, это я знаю, дети стыдились его, разъехались и теперь редко когда заглядывают, а он озверел, как бирюк стал, в лесу встретишь, не по-мирски взорешь.

Алексею не верилось, что такая история была в их тихом Карюшкине. Может, подпустил для развлекательности дядя Митя?

— Дак ты не знаешь разве, што Дезентиром его звали? — удивился дядя Митя. — Все в точности было, спроси.

Перед уходом дядя Митя посмотрел Алексеевы валенки, залез туда рукой, покачал головой, постукал их один о другой.

— Эх, оторвать бы руки, кто эдакие-то делает, — сказал сердито.

Старик шел по ночным Ложкарям и пел свои забористые частушки, Алексей утихомиривал его, но утихомирить не мог, такого веселого и сдал на руки тетке Таисье.

— Ух, Егорович, золотой ты человек, — хвалил Алексея дядя Митя и, притопывая клееными галошами, звал: — Иди-ко, чекушка у меня в мешке с мукой успрятана от старухи.

Наутро опять разбудил Алексея ранний гул самолета, отдавшийся звоном в стеклах. Дальний гул вызывал грусть, она возникала от необъятности и безбрежности мира. Алексей ощущал беспомощность и мелкость своего существа в нем, своих мыслей и чувств, но нет, он, наверное, зря так думал. Ведь было что-то большое и в малом, житейском. Дед Матвей — обычный человек, а как много значил для людей. Это, наверное, оттого, что во всем был искренен и прям. А он, Алексей, наверное, не такой. И вроде ни с того ни с сего всплыло в памяти, как мать, работавшая посудомойкой в чайной, размечталась попасть в ясельные поварихи.

— Я ведь и второе и первое умею готовить, — горячо говорила она Алексею, как будто от него зависело, возьмут ли ее в ясли. — Вот еще стряпать научиться!

Гарькина мать, Нинель Владимировна, красивая нежная женщина с тонким профилем, тяжелым валиком волос на затылке, работала тогда райздравовским врачом. Такие врачи наводят страх на ясельных поварих и заведующих, и мать смекнула, что надо просить ее. И Нинель Владимировна замолвила за нее словцо.

В первые поварские дни мать так боялась и волновалась, что у нее болела голова, руки были в жарких шрамах и пузырях от ожогов. У широченной плиты, над которой висел железный вытяжной колпак, она воевала с недовольно клокочущими тяжелыми котлами и кастрюлями. На нее зло фыркали чайники, плевались возмущенно сковороды с жирами. Видно, они не хотели ее признавать. Алексею было жалко мать.

В конце второй недели нагрянула Нинель Владимировна с очкастой инспекторшей, которая пожелала взглянуть, как справляется с делом новая повариха.

Начальство кормили за маленькими детскими столиками. Слышался басистый хохот инспекторши. Кругленькая светловолосая заведующая заскочила в кухню, сказала, чтобы мать несла тарелку с пирогами и слойками. Вроде супу и котлет уже начальницы наелись.

Алексей с испугом наблюдал, как мать, прежде чем войти к обедающим, смотрела в дверную щель, потом истово прошептала: