Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Там истово колотил по мягкому малиновому шкворню, загибая его в петлю, Ваня Помазкин. Алексей залюбовался его уверенными и свободными взмахами. Вот, наверное, о таких говорят: работает играючи. Ваня распрямился и, увидев Алексея, белозубо улыбнулся. Алексей поднес нахолодавшие руки к малиновым раскаленным бокам печурки, сделанной из железной бочки. Шумел в трубе огонь, и было здесь уютно.

— Можно мне, а? — жалобно попросил он.

Сняв с крюка брезентовый в прогарах фартук, Ваня подал его Алексею.

— Сбей охотку.

Ух, какая это была работа! Он вспотел, махая молотом, но отступаться не хотел. Выколачивал из себя усталость и осиротелость.

Стало ему хорошо оттого, что упруго била в висках кровь, отяжелели руки, что шел он по Ложкарям вместе с карюшкинским своим приятелем Ваней Помазкиным, который всегда — был для него недосягаемо умелым и знающим человеком.

Откуда-то из кромешной дали прошлого всплыла вдруг картина, как дед Матвей, тогда бравый, усатый, с горбатым носом, озабоченно разговаривает с голубоглазым светлым Ваней Помазкиным, будто со взрослым, о том, что пропадают колхозные мешки. Видимо, потому, что нет на них клейма. Пусть бы Ваня эти клейма поставил.

Сосредоточенный Ваня сначала что-то писал на мешках обмотанной куделей лучинкой, а потом притащил старый валенок и, вырезав буквы, наколотил их на доску. Ходко пошла работа. На мешки ложились четкие клейма. Ах, как завидовал Алексей, что Ваня такой умелый и ловкий, придумал клеймо с названием колхоза «Красное солнце», что Мишуня называл Ваню своей правой рукой.

И теперь Алексей слегка завидовал Ване. Тот шел-улицей и, показывая на поднятые над крышей телеантенны, взмахивал могучей рукой:

— Мои! Кабы охотник был пить, дак давно бы залился. Но я условие сразу ставлю: без бутылок, а то делать не стану.

Опять шла навстречу Галина Вотинцева. И хоть теперь тропинка была в стороне, Алексей окликнул ее и, увязая в сугробе, подошел, пожал заскорузлую, поданную дощечкой руку. Глаза у Галины были такие же озорные и бедовые, как в детстве.

— А я подумала же, не вы ли? — проговорила она, видимо, с трудом воскрешая в памяти забытого соседа. — Все на ферме. Куда нам больше?

— Ну, это как раз самая главная работа, — сказал Алексей.

— Да где уж, — усмехнулась она. — В гости заходите.

Он пообещал, что зайдет, и побежал догонять Ваню. Ему стало свободнее оттого, что возвращаются давние знакомства.

Розовым вечером вдруг поднял голову Валет и тявкнул, но только через долгие две минуты послышался стук на мерзлом крыльце. Завернул к Алексею дядя Митя Помазкин при полном параде: суконное полупальто с обшитыми хромом карманами, расчесанная надвое борода.

— Здорово живем, Алексей Егорович, — сипло, но напористо крикнул он, прикладывая руку к виску. — Погода-то чо-то рябит, кабы опять не заснежило. Как отдыхаецца-то? Я ведь тебя ище эдаконьким помню, — и приподнял руку на метр от пола.

Алексей обрадовался появлению старика, сбросил со стола на тахту бумаги. Вот кто ему нужен, самый отчаянный карюшкинский мужик.

Дядя Митя наливать водку в стакан для себя не позволил, а достал из кармана точеную из металла рюмку.

— Зять это мне городской успешил. Вот-де, тятя, до смерти тебе хватит, дак я уж, коли помирать придется, закажу, чтоб со мной эту рюмку в изголовье в гроб положили, — выпалил дядя Митя и, дунув в посудину, со стуком поставил на стол. Видно, у него по поводу каждой вещи была своя притча, и для этой стальной, со следами резца рюмки было объяснение.

— Теперь, слава богу, жить можно. Печи кладу, вальни фабричные перекатываю, чтобы мягче да пригляднее стали, дак каждый норовит угостить, когда я ему угожу, а мне много нельзя. Рюмка, ну, две здаких — моя мера. И-ех-хе-хе, Алексей Егорович, дедка-то твоего больно ведь хорошо знал, хоть помладше его был. Справедливой был мужик, сильно справедливой.

Вспоминал дядя Митя, смеясь над собой, как оттаскал его за волосы дед Матвей Степанович, когда Помазкин чуть не проиграл в карты колхозное жито.

— Я в те поры так картежничал, что приезжал с мельницы в пустой телеге. Все спущу. Скажу только своей Таисье, что на мельнице больно завозно, а Таисья, святая душа, всему верит, — удивляясь себе, рассказывал дядя Митя. — Одинова приперли меня жулики, не выйти из дербеня. Уж босой я сижу, сапоги проиграл. И вдруг Матвей Степанович влетает в дербень и к запасным жерновам, на которых помольцы хлестались в карты.

— Где сапоги? — спрашивает меня.

А они у другого мужика. Вырвал он их у того, подал мне.

— Обувайся!

Обулся я. Матвей Степанович хвать меня за долгой цыганский каштым, за волосья-то, да так и выволок из дербеня на солнышко. Остался в руках черный клок.

— Где колхозное зерно? Все на месте?

— Мешка нет, — повинился я.

— Тащи!

Мужики-игроки чуют, дело неладно, мешок мне отдали. С тех пор я в карты играть не садился. Кабы не дедко твой, быть бы мне в тюрьме. Слыхано ли дело, колхозное зерно проигрывать.