Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

На ее высоких ступенях в вёдро сидели придумавшие «строить» мужики, старушки с «бадожками», пришедшие из своих деревень за хлебом и иным припасом. С поразительным, непонятным Сереброву терпением ждали они продавщицу Руфу, краснолицую, с большим, похожим на ягоду викторию носом, решительную женщину, о которой говорили, что она из-за плохой погоды и несносной дороги может оставить на потребсоюзовском складе спички, мыло, сахар, но водку и «чернила», как называли изделия винной промышленности, хоть по-пластунски, да притащит через грязь и снега.

Много разговоров происходило на высоких ступенях старой лавки. Здесь в свое время лили слезы бабы, когда, поддерживая известную инициативу, Огородов насильно скупил всех личных коров. Трясли десятками женщины и плакали, не представляя свою жизнь без буренки-кормилицы. Теперь-то многие из них обходились без коров, иные считали даже, что без коровы им стало легче: сено не коси, в ночь-полночь не бегай в хлев справиться, не отелилась ли. Правда, и на селе теперь молоко было с поиском, но уж это разговор иной.

Тут же, у лавки, мрачно вспомнили мужички «королеву полей» — кукурузу, и Павлин Звездочетов шутил:

— Высокая «королева» росла, в уши упиралась, когда на голову я вставал.

Если случалась рядом жена Звездочетова Глаха, хрупкая, как девочка, застенчивая женщина, то усовещала его:

— Не кругло, Пава, говоришь, не кругло.

— А чо не кругло-то, мать честная. Вот гостей развелось. Толпами враги ведь едут, а работать некому.

— Ой, не кругло, не кругло, чо люди скажут, — вздыхала Глаха.

Но «кругло» Звездочетов выражаться не умел, потому что вспоминали на лестнице мужики про трудные времена, про войну. Старушки благодарно толковали о том, что «теперь, слава богу, хлебушка сколь хоцца и государство пензию вырешает, а в войну-то от травы сколь бедного народу перемерло».

Седой, сухощавый конюх Герман Леонтьевич Соломин, которого все звали Леонтьич, вспоминал здесь о партизанских скитаниях по горам Словакии. С той поры осталась у него в памяти песня, которую он пробовал затянуть, когда бывал выпивши.

С трудом добирался сюда на буксующей коляске безногий чеботарь Севолод Коркин. Леонтьич и Севолод для Ильинского были люди незаменимые, так как представляли собой самодеятельную сферу обслуживания. Севолод подшивал валенки, делал набойки к ботинкам и сапогам. На подоконнике его дома стояли пузырьки с резиновым клеем, низко над лавкой висели мотки дратвы, а в углу лежали даже деревянные колодки. Кто не хотел сразу выбрасывать поношенные обутки, шли к Севолоду.

Бледнолицый, с нервными губами, Севолод, поругиваясь и качая неодобрительно головой, обследовал цепкими пальцами обутки, потом, опираясь на деревянные щетки, катился на роликовой тележке в куть, где стояла плетюха с кожаной обрезью и старой обувью. Там он находил товар для латок и набоек.

— Дай бог тебе здоровья, — говорили доярки, оглядывая ловко приклеенную латку на резиновом сапоге. — Кабы не ты, дак как нам?

Конюх Леонтьич преданно любил лошадей, заботился об их прокорме. Самую любимую его лошадь — карюю, норовистую, чувствующую только волю конюха кобылку' звали Мушка. На ней Леонтьич доставлял молоко с фермы на сепараторный пункт. Если просили, привозил дрова пенсионерам, а в распутицу подъезжал на ней верхом к магазину.

— Руфина Игнатьевна, хлеб привезла? — прямо из седла через окно спрашивал он Руфу.

— Ну, — коротко отвечала та.

— Белой-то есть ли?

— Ну.

Тяжелым временем для Леонтьича была весна, когда начиналась вспашка одвориц. К концу дня, наработавшись и напринимавшись благодарных косушек, лежал он около прясла под задними ногами Мушки и пробовал петь словацкую песню. Мушка, не трогаясь с места, терпеливо ждала, когда пропоется и проспится хозяин.

Посадив Танюшку на плечи, шел к магазину и Серебров. Танюшка шлепала его по голове мягкими ладошками, ему было приятно это, мила была драгоценная ноша.

На лестнице сидели чеботарь Коркин и конюх Леонтьич, ожидая доброго собеседника. Сереброву жалко было ильинских мужичков. Излом да вывих, а ведь незаменимые люди. Дружелюбно поздоровавшись, Севолод Коркин уже который раз объяснил Сереброву летние пожары тем, что в газетах были статьи «Пусть горит земля под ногами пьяниц». Она загорелась. Серебров из вежливости рассмеялся, а Леонтьич, простая душа, закрутил седой головой от удивления хитроумностью нынешних людей.

С дальнего конца села раздался голос третьего незаменимого в Ильинском человека — Звездочетова.

— Где этот бог? Почто он забыл про Ильинско? — орал Павлин, бредя по развороченной тракторами улице.

— Чо те бог, сам не будь плох, — оживился безногий чеботарь Севолод Коркин, предчувствуя хороший разговор, и кашлянул в кулак.

— Да пусть бы камень большой сбросил на Ильинско, а то ведь вовсе в грязи потонули, — опять прокричал Звездочетов, слабо пожимая шершавой, как терка, пятерней руку Сереброва.

Был Павлин и комбайнером, и трактористом, в свободные часы, вскинув на плечо бензопилу «Дружба», ходил кроить по селу кряжи.