Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

А вот нынче пострадал из-за своей неосторожности. Случилась незадача: валом картофельного комбайна захватило у него полу телогрейки. Того гляди пойдет самого трепать. А выключить мотор некому. Павлин уперся ручищами в станины. Адская сила у машины— тянет, но и он не слаб. Потом обливался, а держался, хотя казалось, вот-вот откажут руки. Когда, все с него содрав, отпустил его мотор, Павлин сел на груду картошки и не смог достать папиросу, как тряпичные, обвисли руки. И теперь не прошла в них эта слабость.

Глаха, жена Звездочетова, не успевала справляться с домашней стиркой из-за работы на ферме. Павлин не мог теперь обстирнуть детское бельишко. Каждый раз перед баней заходил в лавку и будил словно впавшую от холода в спячку продавщицу Руфу.

— Есть комплекты, дорогуша?

— Ну, — говорила та, очнувшись. — Шесть?

— Шесть, — подтверждал Звездочетов. Руфа знала, что за комплекты нужны, и завертывала в бумагу майки и трусишки.

— Садись-ко, крестник, ближе к пролетарьяту, — звал Звездочетов Сереброва на лестницу. Так называл он Сереброва из-за того, что тот в давние студенческие годы работал с Верой у него на комбайне. Считал Павлин, что от него зависело их знакомство.

Выбравшийся из магазина безногий чеботарь Севолод Коркин, спрятав мятую сдачу за отвороты шапки, присоединялся к сидящим, а когда был навеселе, начинал невыносимый разговор.

— Дак вы уж, ребята, уважьте меня. Умру, дак полномерной гроб сделайте, чтоб как с ногам, — просил Севолод. Обижало его то, что он калека, и не хотелось калекой выглядеть после смерти.

— Да живи, Севолод, не шибко торопись туда, — успокаивал добродушный вислоносый Леонтьич.

— Не-е, если дак, — повторял Севолод, слезливо морща небритое лицо.

Слова его были обращены к Звездочетову, потому что никто иной, как Павлин Звездочетов, подцепив по печальному поводу к трактору сани, устраивал катафалк. По изорванной дороге он уже свозил на глухо заросшее елками кладбище немало своих односельчан. И вот Коркин обращался к нему «в случае чего, дак».

— Не болтай, Севолод, мать твою, — выходя из себя, обрывал Павлин Коркина. — Мы что, фашисты какие, — и загибал сложный, не круглый оборот речи. Севолод примолкал, мигая голыми веками.

Шел на ступеньках разговор о том, что сорвалась из Ильинского доярка Парася Соломенникова и вряд ли удастся найти замену, потому что больше уж вовсе нет женщин помоложе. Наверное, — опять группу придется делить между доярками. Звездочетов, не удержавшись, снова загнул оборот речи, потому что его Глахе вместо облегчения прибавлялись тяготы.

Еще толковали мужики про то, что сбывается злая шутка. Огородова, хотевшего закрыть Ильинское, а поля засадить лесом, чтоб разводить волков. Теперь вовсе обнахалились серые, налетели вчера на жеребенка, так Леонтьич еле его отбил.

Этот разговор напоминал Сереброву вновь о том, что не успел он нынче попасть на озера-восьмеры за чернетью, так хоть надо сходить за боровой дичью. Облиняла осень, сквозил в изреженных лесах ветер, попахивало зазимком, а он не сделал ни одного выстрела, и тоскует сеттер-лаверак.

«Схожу, обязательно схожу», — решил Серебров в канун заветного отгульного дня и с вечера приготовил в чулане ружье, патронташ, белесую штормовку. Ни свет ни заря, тихонько свистнув Валета, спрыгнул он с крыльца на гулкую стылую землю. Собака обрадованно заскулила, запрыгала, стараясь лизнуть его в лицо.

— Ну, ну, Валет, не дури! — прикрикнул Серебров, скрывая строгостью свою радость, и они двинулись напрямик к лесу. В лужицах и копытных следах белел хрупкий, как сочешок, лед. Тропинки оглушительно шелестели мерзлым, затверделым, будто жесть, листом. Стерня на поле, прихваченном инеем, стеклянно потренькивала под ногами. Шорох листьев, хруст стерни заглушали остальные тихие звуки утра, и Серебров остановился, поправил ружье, отпустил с поводка Валета, вдохнул морозный, перехватывающий горло, как родниковая вода, воздух. Сеттер восторженными кругами помчался, все шире и шире обегая хозяина. Вот уже своими кругами захватил он серебристую от инея озимь.

Когда появилась макушка запоздалого, похожего на диковинный апельсин, солнца, Серебров был в лесу. Солнце расцветило розовыми красками пашню, пожарно вспыхнуло на стеклах дальнего теперь села, в упор ударило по глазам. Он, подчиняясь этому слепящему свету, отшельной тишине, обрадованно затаился, предчувствуя чудесные неожиданности.

Тих был сумрачный ельник, прозрачен белый березовый карандашник, через который видел Серебров и пашню, и село. Ушел отсюда летний шум листвы. Мелкие гостевые пичуги давно оставили родные места, а коренные обитатели, озабоченные приближением холодов, были деловиты и нешумливы.