Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

— Ты знаешь, какие положительные качества были у Ефима Фомича?

— На работу раньше всех приходил, — съязвил Серебров, поламывая пальцы.

— Нет, ты брось это. Он чем был хорош: не оскорблял никого.

— И вы хотите, чтобы я лебезил перед всеми, как Пантя? В Ильинском люди махнули рукой сами на себя, контора зачуханная, на участках школ нет, себестоимость молока такая, что его дешевле на землю доить, чем вывозить. Мне денег не дают, материалы задерживают, а я что должен говорить: спасибо, мне не к спеху, я подожду? В грязи живем, без дороги, — потерпим. А я терпеть не хочу. Я опаздываю! Мне трактора нужны, удобрения, дорога. Если не построим дорогу, через-два года она будет не нужна, люди уедут. Вот я и ругаюсь. Я тороплюсь. — Серебров обиженно отвернулся к окну. Не понятен был ему душеспасительный разговор о Панте Команди-рове.

— Но слушай, — пересаживаясь ближе к Сереброву, проговорил Шитов. — Может случиться так, что ты много построишь: школу, контору, Дом культуры, газ проведешь, а добрым словом все равно тебя вспоминать не будут.

Серебров гмыкнул, вскочил с места, выхватил сигарету из пачки. Шарадами занялся Виталий Михайлович.

— А я не собираюсь уходить, пока обо мне не изменят мнение, — задиристо крикнул он, закуривая.

— Что ж, похвально. Но ведь с помощью грубости долго не усидишь. Тебе, наверное, кажется, что грубость, резкость, задиристость — это признак силы? А ведь грубость никогда силой не была, хотя говорят, что сила ломит. Грубость, Гарольд Станиславович, — это слабость, отчаяние. Понимаешь? Что ты демонстрируешь, когда кричишь, мечешься? Да, слабость. Толку-то мало!

— Вот ты на Павлина Звездочетова обижаешься за то, что он и тебя, как Командирова, не признает. Прав он. Для людей делаешь, средства в работе применяй людские.

— Значит, я не гожусь? — с обидой спросил Серебров, стряхивая пепел в пол-литровую банку, уже наполненную окурками.

— Я этого не сказал, — уклонился Шитов. — Сам думай.

Серебров был убежден, что неутомимость, твердость и настырность помогут ему преодолеть равнодушие людей, построить контору, Дом культуры, добиться сносных урожаев, сделать все, что не сумели сделать до него, а теперь вот Шитов, которому летом нравились его энергия и пробойность, вдруг говорит, что все это не годится.

Шитов уехал. Его слова укором засели в памяти, но злость и обида не проходили.

Наверное, они и толкнули его, по мнению людей дальновидных, на необдуманный, рискованный поступок: он решился сказать о всех своих бедах и обидах на районном активе, на который приехал сам первый секретарь обкома партии Кирилл Евсеевич Клестов.

В Крутенском Доме Советов в этот день с утра было торжественно и празднично. Съезжались принаряженные председатели колхозов, директора школ, микроскопических крутенских промышленных предприятий: маслозавода и промкомбината.

Свой человек — Маркелов в фойе дружески хлопал Огородова по могучей спине. Тот хохотал, показывая широкие бобровые зубы. Веселясь, Маркелов нет-нет да косил глазом на стоящего в отдалении высокого, сухощавого первого секретаря Бугрянско-го обкома партии Кирилла Евсеевича Клестова. Эх, что бы не дал он, чтоб вольно и равноправно стоять рядом с таким уважаемым человеком.

— Подойди к нему, — подтолкнул Григория Федоровича Огородов. — Нынче ты вон как дал!

— Подальше от царей, голова целей, — откликнулся Маркелов.

Клестов был популярен в районах. Грубоватый, но доступный, председателей колхозов и директоров совхозов в обиду не давал. Между собой они называли его просто Кирилл. Почти каждый припоминал шуточку или бывальщину, которой встретил его или проводил Клестов. На разносы его не обижались. Маркелова однажды Клестов в пух и прах разругал за бездействующие «авээмы», но потом, когда колхоз вышел по урожаю зерна в десяток лучших по области, ободряюще намекнул:

— Если пятилетку закончишь так, не исключена возможность, что станет тесно на лацканах твоего пиджака.

Обещание это радовало Григория Федоровича. И нынче есть за что его хвалить. Ох, как мечтал он о признании. Как легко стало бы ему. Зарубцевались бы ссадины на униженной обидами душе.

Закинув руки за спину, стоял Кирилл Евсеевич с Шитовым, улыбался. Но Шитова он недолюбливал и опасался. Представлялся ему этот секретарь очень уж прямолинейным и негибким да еще обидчивым. Помнил, как тот из-за диссертации полез на рожон. Нынче слушали Крутенский райком партии за низкую товарность молока, так этот Шитов вместо того, чтобы признать критику, начал толковать о том, что в районе плохие дороги. Перспективно, мол, вопросы надо решать, а с молоком у самого провал.

Тогда Кирилл Евсеевич не сдержался. Разговор пошел на басах.

— Кто тебе мешает вопросы перспективно решать? Решай, дорогу строй, но план-то по молоку и мясу, кровь из носу, а сделай. Люди теперь молоко есть хотят, а не через пять-десять лет.