Свадебный марш

И вот теперь со мной «что-то» уже случилось. А Юлка не разбилась и выходит замуж за мотогонщика. Только не за какого-нибудь там рижского Бруно, а за московского Эдуарда Бендарского — хоть бы за незнакомого, а то ведь из нашего дачного поселка. Если тебя убивают, то лучше уж пусть неизвестные тебе люди. Юлка на него раньше и внимания не обращала. А я обращал. Нравился он мне. Лицо вот только какое-то… без мимики. И еще маникюр он делает, мы его с Юлкой в дачной парикмахерской видели. И велосипедный шлем носит, когда в волейбол играет, а в машине в мотоциклетной каске разъезжает. Очень уж голову он свою от всяких толчков бережет. Смеялась над всем этим Юлка. И собираются у него, если взрослые на даче, одни люди, а если взрослых нет — совсем другие. Мы с Юлкой как-то в лесу чуть не наехали на их компанию, как раз на ту, что «совсем другие люди». Пикник был в лесу. Эдуард, Таня Рысь — студентка из МГУ, она еще и манекенщица во Всесоюзном Доме моделей, подрабатывает там, у нее потрясающая фигура. Еще на этом пикнике были Танины подруги, тоже манекенщицы. Пан Спортсмен был, это Умпа — друг Бендарского — и еще Проклов с Сулькиным — это уже дружки Умпы. Когда мы от них отъехали и остановились, я нарисовал лужайку, машину Эдуарда, открытую бутылку коньяку, из магнитофона вылетает музыка, журналы «Базар» и «Божур» на траве валяются, потом изобразил всю Эдуардову компанию и подписал: «Под выхлопные газы джаза». Потом я сказал слова так, как бы их произнес Бендарский, обращаясь к Тане Рысь:

— Таня, подойди к машине, которую мы с папой купили в Гонконге, и достань чемодан, который мы купили в Гонолулу, из чемодана достань сумку, которую мы купили в Рио-де-Жанейро, а из нее достань полотенце, которое мы купили в Париже.

Юла засмеялась и сказала:

— А ты заметил, что у него лицо как у птицы, без мимики. — Надо же так точно определить сходство. — Нарисуй его в виде птицы.

— А хочешь, я ночью на его машине натрафаречу: «Специальная»? — спросил я Юлку.

— Вот было бы здорово, — засмеялась она.

Еще я вспомнил, как однажды мы летели с Юлкой на ее мотоцикле в Коломенское и нас догнал на машине Умпа — друг Бендарского и стал прижимать нас к кювету. Я сидел, как всегда, за Юлкиной спиной и обнимал ее за талию. И Умпа чуть не столкнул нас в канаву. Но в это время на мотоцикле возник Эдуард, погрозил кулаком Умпе, и тот отстал от нас…

— Ты, Финист, говори, ты мне все время что-нибудь рассказывай. Про свою жизнь рассказывай.

— Вот помню однажды… — сказал послушно Финист.

Еще я вспомнил, как этим же вечером Сулькин и Умпа встретили меня возле станции, и Умпа сказал мне: «Ты еще долго будешь болтаться у этой девочки за спиной, как рюкзак?..» А Сулькин смерил меня взглядом, сжал кулаки и сказал: «А ты, оказывается, заплечных дел большой мастер!» Бендарский тогда проходил мимо, схватил Сулю за кулак и сказал мне мрачно: «Уйди!» И тогда я подумал, что зря я его изрисовал «Под выхлопные газы джаза». Серьезный он парень. И серьезный, и воспитанный. Сын дипломата и сам будущий дипломат. Кажется, на четвертом курсе МГИМО. Это я тогда со зла о нем так подумал или от нехорошего предчувствия. Я иногда себя ловил на том, что я ему в чем-то чуть ли не подражаю. Ну в походке там, в манерах. Я так думаю, что Эдуард Бендарский настоящий мужчина в том смысле, в каком это объяснил Наташе мамин сценарист, а она мне: с кулаками тела и души. Ну кулаки тела — это кулаки телесные, а кулаки души — это, что ли, моральные кулаки. Философия, одним словом. Когда Наташа мне это рассказывала, сжала свой маленький кулачок и скептически посмотрела на него. А я ее спросил:

— А как сжать кулаки души?

— Сначала их нужно заиметь.

— А что надо сделать, чтобы их заиметь?

— Надо понять.

— Что понять?

— Понять, что происходит.

— Как понять?

— Ну, например, как поняла Катюша Маслова в «Воскресении». Понимаешь, Катюша любила Нехлюдова, думала, что и он ее любит, она его так ждала, а он в это время играл в карты.

Наташа сняла с руки одну перчатку и, приложив палец к губам, тихо произнесла наизусть: «С этой страшной ночи Катюша перестала верить в добро. Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это…»