Свадебный марш

— Потому, что они белую ночь принимали за день, понимаешь, и все продолжали строить свои гнезда и падали без сил на землю… И я, Финист, тоже принимал белую ночь за день… Юлка — это не день, Юлка — это ночь, хоть и белая. А я больше не хочу ее видеть… И не буду… Не буду!

И я еще долго что-то врал про это самое Финисту и себе врал. Врал про все, кроме того, что мне нравится Эдуард Бендарский. Ну и что, что нравится. Я ему, может, тоже нравлюсь. Все равно! Все равно Юлка должна мне все объяснить, все равно мы должны с ней поговорить, потому что, когда Финист сказал мне: «Юлка приехала!» — я сразу же захотел ее увидеть, сейчас же, в эту же минуту, в ту же секунду. Захотел так, как тогда, когда я в первый раз почувствовал, что я люблю Юлу. Когда я понял, что это я ей тогда в пустом сквере сказал при луне: «Я вас люблю!..» И теперь люблю. Так же! Как тогда!.. Так же!.. Еще сильней!.. Сильнее сильного!.. Но тогда в этом не было ничего страшного и стыдного. А сейчас нет-нет, после письма и после всего этого я просто не ожидал от себя этой любви… Этого какого-то странного чувства… какой-то второй любви…

— Говори, говори, Финист! Расскажи мне что-нибудь смешное, ведь было у тебя в жизни что-нибудь смешное… Хотя у тебя почему-то нет чувства юмора. Почему у тебя нет чувства юмора или чувства иронии? А вот у судьбы есть. Говорят же — ирония судьбы, значит, у судьбы есть чувство иронии, и чувство юмора, и, может быть, даже сатиры. Ты говори, Финист, ты рассказывай.

— Вот у нас был такой случай, — сказал Финист.

Я думал, что вот сейчас, пока Финист рассказывает что-то смешное, все это возьмет и пройдет само собой. Но желание видеть Юлку не проходило, а, наоборот, становилось сильней и сильней с каждым словом Финиста. Но ведь это я уже чувствовал, переживал совсем недавно. И вот снова, опять убеждаюсь в том, что Юлка, страшная Юлка, не просто мне нравится, а я ее снова люблю!.. И мне нужно снова, просто необходимо еще раз сказать ей об этом. Чушь какая-то! Глупость! Не скажу! Ни за что не скажу! Или скажу? Увидеть ее и сказать ей? Или… А если пока не говорить? Ходить и делать изо всех сил вид, что ничего не случилось. Характер выдержать, словом. Или не выдерживать?

— Подожди, Финист. Замолчи! Теперь я буду говорить: то, что сделала Юлка, — это тень.

— Какая тень? — не понял Финист.

— Понимаешь, однажды Левитан показал одному художнику пейзаж такой: поле, усеянное цветами. Показал и уничтожил… Спроси почему?

— Почему уничтожил? — послушно спросил меня Финист.

— Потому что у Левитана не получилось яркого солнца, ну, нет предмета, дающего тень, а солнце без тени передать трудно. У нас в отношении с Юлкой было одно солнце, а тени не было, теперь есть тень, значит… Значит, не надо уничтожать картину, вот что это все значит. А до Юлкиного приезда, знаешь, что было? Переживания, как у Веры Холодной в немом кино! Она в таких случаях раздувала ноздри и астматически дышала, а в титрах писали: «Переживания». Кончились переживания! Все! Кончились! — крикнул я, а про себя подумал: «А может, только начинаются эти самые переживания!»

Финист замотал головой: он, наверное, не понял. Чего ждать? Зачем ждать?

Я выскочил в сопровождении Финиста на улицу, влез на дерево и осмотрел окна дачи Юваловых. Свет не горел, значит, дача пуста сейчас. А может, не пуста? Я найду Юлу и расскажу ей все. Юла все поймет. Может, вторая любовь это и есть самая настоящая. Может, белая ночь и есть тот самый белый, как ночь, день!.. Может… Вторая любовь все может! Тебя предают, рвут твои письма, а ты все равно любишь. Мне бы только увидеть Юлу! Только бы мне с ней встретиться!..

Я вспомнил слова отца, что люди всего откровеннее в вагонах, и подумал, что электричка — это тоже вагон и, если он не будет битком набит, мне, может быть, и удастся, кстати, поговорить с каким-нибудь человеком, посоветоваться просто.

— Куда ты? — крикнул Финист.

— В Москву! За солнцем.

— Не надо в Москву. Проклов мне сказал, что они тебя, если что, покалечат! — крикнул мне вслед Финист.

Электричка взревела за лесом. «Может быть, успею», — подумал я. В темноте за мной увязалась с лаем какая-то собака.

Не лай, собака! Все хорошо! У меня еще будет много неприятностей с Юлкой! Понимаешь, много! Очень много! Ты чувствуешь, собака, сколько в этих словах оптимизма?!

Волной вала волновала,
Волновало волн навалом
Вой!.. Ной!.. вала
Войной вала…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вперед! В толпу! В давку! В замкнутое со всех сторон любовью пространство!.. Вечер тушил, гасил, съедал все краски дня, мрачно-зеленая электричка пролетела, освещая меня квантами света из своих окон. Я прислонился к дереву, отдышался и медленно побрел к станции.

— Меня в армию забирают, — услышал я из-за ларька голос Николая Сулькина, — а мне вот как не хочется…

— Помогу тебе освободиться, — сказал Умпа, и тень его тела, лежавшая на дорожке, подняла тень руки, державшей тень стакана, и он выпил что-то. — Денег будет стоить, — сказала тень Умпы, взмахнув тенью руки.