Свадебный марш

А у другого человека наоборот. Он, скажем, с самого начала не верил ни во что: ни в добро, ни в любовь, а потом встретил какого-нибудь Антинехлюдова, доброго, хорошего, порядочного, и эта встреча заставила его поверить во все хорошее. В общем у каждого человека должно быть «с этой ночи», «дня» или там «с утра». Убедилась или убедился, что… но что… Вот у Бендарского есть это «убедился в том, что». Только бы вот узнать, что это за «что»? И в чем же он убедился? Он хитрый, по-моему. Это Генка Умпа все разоряется, а Бендарский молчит. Интересно, какие у него кулаки души? На даче Юлке проходу не давал, между прочим, не он, а Умпа. Может, Эдуард через Умпу действовал. Тогда, конечно, картина совсем другая. Не тот портрет Бендарского. Надо перерисовать. Как говорит Гронский, человек в жизни редко на себя похож и очень скрывает «главную идею своей физиономии»… Это он повторяет Достоевского. Вот у меня, например, нет никаких кулаков ни тела, ни души. Не было у меня до Юлки «и с этой страшной ночи Катюша поняла»… А теперь есть, теперь это есть: «И с этого страшного письма…» А «кулаков тела» нет из-за давки, в которую я попал когда-то на «Динамо». И опыта жизни нет. То есть уже есть. А Бон-Иван говорит, что самое главное, чтобы опыт твоей жизни не стал бы врагом твоей жизни. Бывает, говорит, так… И зачем я только напросился на этот футбол? Я и футбол-то не очень люблю. Болельщики ревут, как раненые динозавры… Просто там во время матча можно таких типов зарисовать. А папа и Бон-Иван, как чувствовали, не хотели меня брать.

— Нет ли лишнего билетика? — спрашивали еще у академии Жуковского. На стадион мы и с билетами-то кое-как прошли, а после игры попали в толкучку — вернее, это я попал. Мне надо было выбраться из толпы, которая валила в метро, к южным воротам, Бон-Иван меня схватил за воротник, и мы очутились рядом. Сзади напирают, спереди упираются, с боков давят, а милиционеры на лошадях весь проход до самого метро оцепили и смотрят на все это с лошадей. Я уже задыхаться стал. Папа все время громко кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете?» А я смотрел на метро и думал: «Доживу я до входа в вестибюль или нет, или нас раздавят вместе с Бон-Иваном?» Хорошо, что в это время очередь вдруг качнулась и мы все вместе, человек, наверное, сто, свалились. А потом меня всю дорогу до дома поташнивало. Бон-Иван всю дорогу молчал, весь белый. А папа до самого дома повторял одну и ту же фразу: «Вы же моли погибнуть! Вы же могли погибнуть!..»

А ночью я почему-то опять оказался в этой давке, только уже во сне. И папа опять кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете!..» И с тех пор… у меня поднялось давление. Как только я попадал хоть в маленькую толпу, мне казалось, что меня снова начинают сдавливать со всех сторон, как тогда…

— Знаешь, как сказал вратарь ЦСКА Третьяк? — спросил меня Финист. — Неудачу надо переживать как можно скорей!

— Еще один такой физкультурный совет, — ответил я Финисту, — и я тебя понижу… в росте!

— Ну хочешь, мы всю эту компанию разгоним? — спросил Финист. — Я всех своих баскетболистов приведу, и мы им покажем. Я теперь тренировки здесь буду нарочно назначать.

Я посмотрел на Финиста, рост которого природа ускорила в духе века и довела почти до двух метров, и отрицательно покачал головой. Я как-то маме сказал, что наше поколение выше ее поколения сантиметров на десять. «Не выше, а длиннее!» — ответила она. Кто длиннее. А кто и выше. Вот Финист, он и длиннее и выше. Добрый он. У него душа в рост пошла.

— Не надо, Финист, ничего не надо, — повторил я.

— Ты с ними не справишься, а мы справимся, и нам ничего не будет. У нас в команде еще никому шестнадцати не исполнилось. — Финист посмотрел на меня и что-то понял по выражению моего лица.

А я устало повторил: «Не надо… Ничего не надо…» И со злостью подумал, что это Татьяна Рысь во всем виновата. Бендарский с ней… Что с ней?.. Ну, встречался, что ли. Рысь, может быть, самая красивая в мире манекенщица. Она, говорят, недавно весь Париж свела с ума, она там платья нашего Всесоюзного Дома моделей показывала. Париж покорила, а Бендарского не могла удержать возле себя.

— Ничего не надо делать, — повторил я. — Центровой ты мой, Финн. И команду баскетбольную не приводи.

— Но почему?

— Потому, что необычное уже кончается.

— Что необычное?

— Необычное, Финист, вот что… это когда Качалов, артист был такой знаменитый, стал умирать, он сказал: «Начинается что-то необычное». Понимаешь, Финист, он сказал «начинается». А я сказал «кончается». Потому что уже все умерло…

— Рано хоронишь, — сказал Финист. — Матч еще не окончен.

А я стал объяснять, что есть такой художник Гронский. Он в Ленинграде был в белые ночи…

— Ты знаешь, что такое белые ночи? Видел?

— Не видел, но знаю, — ответил Финя. — Это когда светло как днем.

— Как днем, Финист, точно, — сказал я. — Так вот, Финист, ласточки в Ленинграде…

— Птички-ласточки! — повторил за мной Финист.

— Так вот, эти добрые и трудолюбивые ласточки во время белых ночей с ума сходили.

— А почему они сходили с ума? — спросил Финист.