Свечи на ветру

— Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два — это четыре золотых. Впрочем, я зря о нем толкую, ты, должно быть, и слыхом не слыхал про него?

— Не слыхал.

— И не надо, — сказал Рапопорт. — А вдруг тебе захочется стать богатеем?

— Я хочу стать птицей, — сказал я дерзко.

— Прекрасное желание. Я, например, в детстве мечтал стать мышью. Да, да, мышью… А все от того, что меня каждый день колотили. И почему-то не по заднице, а по спине. Каталкой, кочергой, кулаками. Чем попало. Будь я мышью, отчим не отбил бы мне легкие и я бы сейчас не харкал кровью. Ты, должно быть, заметил, какая у мыши крохотная спина. Меньше моей ермолки.

— Заметил.

— Оказывается, ты не такой простак, дружочек.

Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.

Откуда-то из оврага, через дыру в ограде на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.

— Пусть пасется, — сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.

— Потом весь день убирай лепешки, — сказал я.

Я прогнал корову и вернулся к Генеху, по-прежнему разглядывавшему свой плевок на траве.

— Чье надгробие на кладбище самое большое? — осведомился Рапопорт.

— Старого раввина.

— Пошли, дружочек, туда.

Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди, и я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.

— Годится, — сказал Генех, оглядев надгробие. — Почти как школьная доска.

Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.

— Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!

Я впился глазами в огромные буквы.

— Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру.

Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал:

— На сегодня, дружочек, хватит.

Азбуку я одолел быстро, но над счетом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий.

— Вон на той ветке качаются две вороны, — говорил Рапопорт. — Ежели к ним прилетят еще две, сколько их будет на ветке?

— Две, — отвечал я без запинки.

— Не спеши. Подумай.

— Две.

— Почему?

— Потому, что те две, которые качаются на ветке, либо прогонят их, либо сами улетят.

— Да-а, — скреб в затылке Рапопорт. — Возьмем другой пример. В том ряду шесть надгробий. Ежели мы два отнимем, сколько останется?

— Все останутся.

— Неправда.

— Правда. Надгробия нельзя трогать.

— О, господи, — потел Генех Рапопорт. — Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.

К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.

Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто, потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.

Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:

— Разрешите вам, ребе, задать вопрос?

— Попробуй.

— Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?

— Догадываюсь.

— Никто мне не говорит правду, — пожаловался я.

— А правду никто и не знает, — ответил Рапопорт. — Или не хочет знать.

— Про моего отца?

— Про все на белом свете, — сказал Рапопорт. — Ибо правда, дружочек, сестра печали.

— За что же, по-вашему, его посадили?

— Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.

— Какое чудо?

— Изменить мировой порядок. Ни больше, ни меньше.

— А что такое мировой порядок?

— Мировой порядок? — Рапопорт расстегнул сюртук. — Мировой порядок — это прежде всего полицейский участок.

— Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?

— Что-то в этом роде…

— Хорошие?

— Хороших полицейских не бывает, — Генех почесал тощий, как штакетник, бок. — Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.

— Почему?

— Что такое птица по сравнению с полицейским участком? Два беспомощных крыла. У тебя есть божий дар, дружочек. Следующим летом, если только буду жив, мы займемся с тобой всерьез. Я снова приду сюда, чтобы подготовить тебя для поступления в школу. Мои ученики сплошь олухи. Все они хотят стать лавочниками, подрядчиками, маклерами, коми-вояжерами. Но ни одному в голову не приходит взмыть в поднебесье. Ежели буду жив, обязательно приду сюда. Боже, как хорошо на кладбище! Никогда бы не подумал… Какой здесь воздух! Точно в Швейцарии… Есть такая страна — Швейцария.

— Вы там, ребе, были?

— Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. — Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: — Бог дал дождь, бог даст крышу.

— Сколько мы вам должны, ребе? — спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.

— Ровным счетом ничего, — ответил Генех. — Ваш воздух дороже денег.