Свечи на ветру

— Воздух воздухом, а дело делом, — возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.

— Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? — с болью произнес Генех.

— Кому? — не сообразил Иосиф.

— Мертвым, — сказал Рапопорт. — Почему господь прогневался на живых? За что он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас три тыщи лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?

Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его, не перебивая, как и сам господь.

— В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.

— Куда? — прошептал могильщик.

— Туда, — Рапопорт показал на верхушку сосны.

Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще.

Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.

После похорон Генеха, а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и, когда ее услышал мой опекун Иосиф, он даже побелел от злости.

— Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты, малыш, рехнулся.

Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?

— Он же сам себя убил, — возмутился могильщик.

— А кто его должен был убить?

— Господь бог! — кипятился мой опекун Иосиф. — Он один имеет право.

— А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил господь.

— Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, — путанно объяснил могильщик.

Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, по сулила ничего хорошего.

Целыми днями мы жгли опавшие листья.

Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья, сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.

По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:

— О, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!

Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:

— Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.

Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть — хотя бы издали — на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески «Часовой мастер из Германии», ни циферблата на окне не было.

— Даниил! — услышал я вдруг голос Сарры. — Постой-ка!

Я остановился.

— Сюда приходил такой господин, — заверещала беженка. — Он хотел старуху или старика. Я сказала: хозяин на кладбище…

Я почувствовал, как у меня разжались пальцы, услышал звон разбитой бутылки и со всех ног пустился бежать.

Я влетел в деревянные кладбищенские ворота и огляделся.

Так я и думал: там, где на пригорке шелестела старая и мудрая сосна, там, где с ее верхушки виднелся базар с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца, стоял невысокий мужчина в сером пальто, без шляпы. Осенний ветер трепал его короткие и жесткие, как жнивье, волосы.

Я сжал в руке уцелевшую бутылку, подошел к могиле бабушки и сказал:

— На кладбище без шапки нельзя.

Мужчина обернулся, бросился ко мне и обнял. Я сжимал изо всех сил бутылку и диву давался, какое крепкое у нее стекло.

— Боже, как ты вырос, — прошептал мужчина.

— Я принесу шапку, — сказал я. — Грех стоять над могилой без шапки.

— Ерунда, — снова прошептал мужчина. — А где дед? Я не нашел его могилы.

— Дед в богадельне, — сказал я. — Он хотел попасть к тебе в тюрьму. Вот и согласился.

— Напрасно, — сказал мужчина.

— А мы с бабушкой возили в тюрьму гуся. Но он протух, — сказал я.

— Давно она умерла? — спросил мужчина и покосился на надгробие.

— Скоро будет два года, — ответил я. — Она хотела тебе плюнуть в глаза. Но ты ей не верь.

— Я и не верю, — сказал мужчина.

— Иосиф идет, — сказал я. — Он обидится, когда увидит тебя без шапки.