Свечи на ветру

Вместе с Иосифом Хаим учил меня уму-разуму. В отличие от могильщика, разглагольствовавшего по вечерам о преимуществах лопаты, Хаим напирал на веру, рассказывал о тех, кто принял за нее смертные муки, и мне было интересно слушать о кострах в Испании или о жестокосердных римлянах, осквернивших святую землю. Все это — и костры, и римляне — было далеко от местечка, от унылого кладбища, утопавшего в снегу или в травах, но я живо представлял себе и огонь, лизавший упрямые кости, и топот ног, сотрясавший окрестности святого города — Иерусалима.

— Реб Хаим, куда вы деваете свечные огарки? — спросил я, когда служка соблаговолил меня выслушать.

— А что?

— Я их у вас куплю.

— А я не продаю, — сказал Хаим.

— Тогда отдайте даром.

— Чтобы совершить грех?

— Разве благодеянье — грех?

— Ты мне зубы не заговаривай. Думаешь, я не знаю, на что тебе понадобились свечные огарки. Сколько раз я тебе говорил: только господь бог мог создать кого-нибудь по образу своему и подобию. Простому же смертному не позволено тягаться с всевышним. Он все равно надорвется и килу получит.

— Всевышний?

— Да отсохнет у тебя язык, — проворчал Хаим. — Кого ты на сей раз собрался вылепить?

— Вас, — сказал я.

— Меня уже давно вылепили, — служка прищурился и, как бы сквозь сон, пробормотал: — Ты хочешь вылепить ее.

— Да, — признался я.

— Вылепи ее в своих мыслях.

— Давно вылепил.

— Вылепи ее в своем сердце.

— И там вылепил.

— А ты не спеши, не хвастай. Иную всю жизнь лепишь, а она о том и не догадывается. Лепишь, лепишь, пока не приходит день и все рассыпается в прах.

Я был уверен, что Хаим сейчас начнет вспоминать Латвию, табачную фабрику и дочь хозяина, в которую был кощунственно влюблен, но служка пожевал губами, поежился и сказал:

— Скорей бы холода прошли. Уж очень долго они длятся.

— Может, все-таки отдадите мне огарки?

— Нет, — сказал Хаим.

— А почему у них по-другому?

— У кого? — не сразу сообразил служка.

— В костеле.

— Ты, оказывается, в костел ходишь?

— Да никуда я не хожу. Зашел разок с Пранасом из любопытства.

— Любопытство вас погубит, — проворчал Хаим. — Будь оно проклято!

— Какие там красивые картины! А статуи!

— Только и ищете предлог, чтобы перестать быть евреями. Искус велик! Вас и картинами пытают, и женщинами, и даже прическами… Долой бороду, долой душу! Чего ж ты ждешь? Крестись! Будешь денно и нощно прелюбодействовать, малевать и ваять. Их бог разрешает.

— А сколько, реб Хаим, вообще богов?

— У меня один. И пребудет вовеки.

— А у господина пристава?

— Другой.

— Что же получается: только у нас в местечке два бога. Сколько же их на белом свете?

— Не знаю.

— Один запрещает, другой разрешает. Какие же они боги, если не могут примириться?

— Тебе, Даниил, надо сходить в баню, — сказал Хаим, сильно заикаясь.

— Зачем?

— Попариться.

— А я недавно парился, — ответил я, не понимая, куда он клонит.

— Не похоже, — произнес служка. — Сходи еще раз, заберись на верхний полок. Может, он и выйдет из тебя.

— Кто?

— Червь сомнения, — серьезно сказал Хаим.

Огарков он так мне и не дал. Ничего не поделаешь — придется потратиться на свечи. Свечи — не мрамор, не разорюсь.

По дороге домой я решил еще зайти в парикмахерскую. Пусть Лео пострижет меня, не ехать же с такими патлами в город, шапка не налезает.

Над дверью парикмахерской скрипела прежняя вывеска: «Мужской мастер Арон Дамский из Парижа», и, судя по ней, борьба Паровозника с Рохэ пока не принесла ему успеха.

— Кур я стригу только за доллары, — осклабился Лео, когда я вошел и положил под столик птицу. — Присаживайся, Даниил! В один момент доделаю товарища Пинхоса и примусь за тебя.

Только сейчас я заметил в зеркале сына портного Бенце Когана. Пинхос сидел ко мне спиной, и колдовавший над ним Лео небрежно бросил:

— Ты знаком с товарищем Пинхосом?

— Да, — сказал я.

— Не называйте меня, пожалуйста, товарищем, попросил сын портного Бенце Когана. Он покосился на руки Паровозника, на бритву и беспокойно засопел. Видно, Лео слишком туго стянул ему простыней шею.

— А что? — удивился мужской мастер. — Нас тут никто не слышит.

— Слушаю вас, Паровозник, и поражаюсь, — протянул Пинхос. — Не старый вы вроде человек, а лести в вас уйма.

— Без лести нет парикмахера, — заявил Лео. — Нельстивый парикмахер то же самое что необрезанный раввин, прошу у вас прощения. К нему никто не пойдет. Вам приятно слышать: «товарищ», приставу — «господин», нашему раввину — «ребе». Парикмахер, как вождь, должен уметь заглядывать вперед. Вы же сами на речке говорили, что старый порядок скоро рухнет и все будут товарищами. Вот я и тренируюсь. Поверьте мне, товарищ Пинхос, лесть еще никому не приносила убытков. Сидите спокойно, не ерзайте, иначе я вас нечаянно пораню. Так вы, товарищ Пинхос, все-таки думаете, что угнетенные и угнетатели поменяются местами?

— Никогда я так не думал, — вспылил сын портного Бенце Когана.

— Так что, вообще угнетателей не будет?

— Вообще.

— Ну, это бабушкины сказки! Кто правит, тот и угнетает. Правду я говорю, Даниил?

— Не знаю.