Свечи на ветру

— Почему? Погибнуть можно повсюду.

В наступившей тишине по-детски жалобно застонал глухонемой. Ему, видно, что-то снилось, и сон его наутро останется такой же тайной, как сон дерева — тряси его не тряси, ничего не выведаешь.

— Послушай, Пранас. Я хочу у тебя спросить, — начал я.

— Не спрашивай. Я не имею права, — сказал Пранас.

— Да я не про мешок. Я про нож.

— Какой нож?

— Резника Самуила. Его не отнимут?

— А кому он нужен?

— Евреям, — сказал я.

— Ты делаешь, Даниил, одну большую ошибку. Делишь всех на евреев и неевреев. А если хочешь знать, никаких евреев нет.

— Куда ж они подевались?

— И литовцев нет. Есть бедные и богатые, угнетенные и угнетатели. Все бедняки — братья. Ясно?

— Ясно, — сказал я. — Но разве богатый не может разориться, а бедняк разбогатеть?

— Может.

— Кто же тогда, по-твоему, приходится мне братом: разбогатевший бедняк или разорившийся богатей?

— Таких, — сказал Пранас, — единицы. А нас миллионы. Приходи к Боруху Дудаку. Мы собираемся у него каждую субботу. Читаем книги, спорим. Там ты на все получишь ответ и еще с какой-нибудь девушкой познакомишься.

— Туда и девушки ходят?

— Еще какие! Красавицы! — причмокнул Пранас.

— У нас в местечке красавиц нет. Все красавицы давно замужем.

— Есть.

— Кто?

— Дочка нового доктора, например, Юдифь.

— Ты ее знаешь?

— А ты?

— Немножко, — пролопотал я. — Она тоже ходит к Дудаку? Что она в нем нашла? У него же, кроме прыщей и кривых ног, ничего приметного нет.

— Дудак — голова! Он наизусть «Комманифест» знает.

— Девушкам не манифесты нравятся. Им нравится совсем другое.

— Другое есть у других, — сказал Пранас, и я сразу заподозрил недоброе, но тут же отогнал от себя дурную мысль, как отгоняет корова овода — беспомощно и раздраженно.

— Может, я ей нравлюсь, — сказал Пранас, и овод снова закружился надо мной.

— Ты?

Я почувствовал, как ревность кривит мне рот, как обвисают зардевшиеся щеки.

— А что? Не урод же.

— Но ты не еврей, — воскликнул я. — Не еврей!

— Опять ты свое заладил. У тебя никакого классового чутья, — спокойно заметил Пранас. — Приходи в субботу. Не пожалеешь.

Я плюхнулся на топчан и уставился в потолок, словно там, наверху, среди плесени была та щель, откуда вылетал противный овод. Рохля! Растяпа! Размазня! Обвели простофилю вокруг пальца, ругал я себя на чем свет стоит. Нечего было слоняться с курицей по местечку, нечего было вымаливать у Хаима свечные огарки. Пусть Пранас ее вылепит — у меня нет никакого классового чутья, а у него есть, он четыре класса кончил. Пусть прыщавый Дудак рассказывает ей небылицы. Куда мне, дубине стоеросовой, олуху последнему до любви. Моя любовь — это лопата, это лошадь Иохельсона, это молчаливые надгробные камни, которые никогда и ни с кем мне не изменят.

От темноты у меня рябило в глазах, катились какие-то обручи: синие, желтые, оранжевые. Я прикрыл их веками, но они не исчезали, продолжали катиться, и, как я ни гнался за ними, не мог догнать. Обручи увлекали меня куда-то, не то в овраг, не то в низину, на дне которой сверкали расплавленные свечные огарки, вязкие, как смола, и на смоле зеркально отражалось лицо Юдифь, и я зачарованно глядел на него, пока не увяз в мерцающем месиве.

Сон сковал мои члены тюремными кандалами, и я чувствовал их беззвучную тяжесть.

Мне снилось, будто во всем местечке не осталось ни одного живого человека.

Кроме меня и господа.

За прилавком мясной лавки склоняется над тушами мертвый старик Гилельс.

Мертвый Ассир спит с мертвой Кристиной.

Мертвый резник Самуил режет мертвую курицу.

Мертвый Авигдор произносит мертвые слова.

— Воскреси их всех, — прошу я у господа.

Но бог неумолим.

— Не могу, — говорит он. — Мне надоели живые.

— Почему ж ты оставил меня? — спрашиваю.

— Должен же один остаться, — отвечает бог. — Чтобы оплакивать мертвых.

— А я никого не хочу оплакивать. Я хочу умереть, как они.

— Ты не умрешь. Потому что ты единственный праведник на земле.

— Возьми же тогда, господи, мое ребро, — говорю я. — И сотвори чудо.

— Я устал от чудес, — отвечает всемогущий.

— Возьми мое ребро и вырежь из него Юдифь! Мы поженимся, и от нас на земле начнется род праведников. Вырежь из него Юдифь! Вырежь из него Юдифь! Возьми мое ребро, господи!

Меня растормошил Авигдор.

Было утро, он склонился надо мной и долго улыбался, глухонемой бог, услышавший мою мольбу.

III

В поезде ко мне подсел Шендель Ойзерман, по прозвищу Жаботинский.

Мест в вагоне было полно — зимой редко кто выбирался в город, — но сын мельника потолкался в проходе и, не найдя ничего лучшего, примостился рядом.

— Вокруг сплошное мужичье! — проворчал Шендель. — Во всем поезде ни одного еврея.

Не моему уму было постичь, зачем понадобились Шенделю в поезде евреи, но я подвинулся и уступил ему место у окна. Сын мельника страдал легкими, поговаривали даже о чахотке. Он тяжело дышал, ловя просачивавшуюся в щель струйку воздуха и студя лоб о стекло.