Свечи на ветру

Шендель был статный парень, на целую голову выше меня, с желтоватым лицом, на котором о чем-то печалились большие глаза, то черные, то серые, в зависимости от выражения, лишайником рыжели волосы, и беспрестанно шмыгал нос, недовольный незалеченной чахоткой, мужиками в поезде и еще бог весть чем.

Над правой бровью у Шенделя помидорным ломтем алел шрам — след от удара уздечкой. Сын мельника однажды придрался к молодому крестьянину, погрузившему якобы на телегу лишний мешок муки, и еле ноги унес. Когда Шендель вернулся из больницы, он перед всеми выхвалялся, будто заступился за еврейский народ и пострадал за это, хотя пострадал-то он из-за лишнего мешка муки.

— Куда едем? — из вежливости осведомился Шендель. Голос у него был скрипучий и властный.

— Больного проведать, — сказал я.

Я был с Шенделем знаком издавна, еще с той поры, когда работал младшим подмастерьем в парикмахерской господина Арона Дамского, куда сын мельника аккуратно приходил стричься.

Господин Арон Дамский не столько стриг его, сколько спорил с ним.

— Чепуха! — кипятился мой первый учитель. — Еврейское государство умерло и никогда не воскреснет.

— Воскреснет, — упорствовал Шендель. — Нечего сидеть сложа руки. Надо бороться.

— С кем? — вьюном вертелся вокруг него мой первый учитель господин Дамский. — Позвольте у вас спросить: с кем? С английской королевой?

— Да хотя бы с самим дьяволом, — испепелял его взглядом сын мельника. — Почитайте Жаботинского!

Господину Арону Дамскому некогда было читать Жаботинского и бороться с английской королевой. Он должен был работать, работать, работать, чтобы расплатиться за купленную в кредит половину дома и прокормить свою усатую Рохэ.

Поезд шел медленно. Лениво стучали колеса. Я прислушивался к их перестуку и вспоминал бабушку и ту давнюю нашу поездку. Мимо пробегали те же перелески, подросшие на вершок-другой, те же утлые хаты, укрытые теперь снегом, и колеса стучали так же, как тогда, три года тому назад. Под сиденье был засунут тот же сундучок, в котором бабушка везла своему непутевому сыну, моему отцу Саулу, часы и гуся.

Боже праведный, думал я, сколько на свете городов и стран, сколько кладбищ и тюрем, куда матери везут своим сыновьям наспех зажаренных гусей.

Ехать бы так и ехать, и не слезать, пока не мелькнет тот полустанок, на котором все счастливы, но такого полустанка нет, иначе бы все устремились туда, побросав свои мельницы, парикмахерские и кладбища. Каждый придумывает себе свой полустанок — кто Испанию, кто Америку, кто еще какую-нибудь даль. А мой полустанок, где он?

— Что с могильщиком? — спросил Шендель, вперив взгляд в мой кожушок. — Умирает?

— Болеет, — сказал я. И суеверно сплюнул. — А ты куда едешь? — не остался я в долгу.

— За документами, — промолвил Шендель.

Он помолчал, расстегнул пальто, отороченное меховым воротником, и добавил:

— Ты чего тут торчишь?

— Где?

— В местечке. Тебе что, могил жалко или ты ждешь компенсацию за отца?

Поезд остановился, и Шендель выглянул в окно.

— Теперь мы тут постоим, — сказал он с неожиданной злостью.

Я тоже выглянул в окно и увидел вереницу солдат.

— Президент войска перебрасывает, — пояснил сын мельника. — Видно, их к границе гонят.

— К какой границе?

Шендель поморщился, снова вперился в мой кожушок, как будто в мои глаза ему было больно смотреть.

— Ты хоть знаешь, с кем мы граничим?

— Не знаю.

— Потому-то и торчишь на кладбище.

Он был не в духе, и продолжать разговор было бессмысленно.

Солдаты взбирались на железнодорожную насыпь. Они брели вдоль поезда, к переправе, в полной воинской выкладке, с английскими винтовками и скатками за плечами.

— Литва граничит с Германией, Польшей, Латвией и столь любезной твоему отцу и тебе Россией.

Поезд тронулся. Позади остались усталые солдаты, топтавшие тяжелыми сапогами снег и с завистью глядевшие вдоль удаляющемуся паровозу.

Шендель закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья, и его лицо стало безучастным, почти безжизненным. Только веки подрагивали чуть заметно да из носа вырывалось негромкое, уже незлобивое сопение.

Чего он так смотрел на мой кожушок, подумал я и опять вспомнил бабушку. Но на сей раз мои воспоминания были какими-то бессвязными и обрывистыми, ускользавшими от меня, как верстовые столбы на насыпи. Пусть Шендель не очень кичится своей одеждой. У меня есть деньги. Доллары. Я сошью себе такое же пальто, как у него, а может, и лучше. Сошью его и пойду гулять по местечку. Я выйду на рыночную площадь, и весь базар ахнет от удивления. Я буду ходить в пальто каждый день, за исключением тех, когда случится кого-нибудь зарыть в землю.

Ехать оставалось еще часа два, не меньше, и мысли о пальто сокращали дорогу.

Шендель спал или притворялся спящим. Вагон сильно качнуло на стыках, и сын мельника поднял веки.

— Тащится, как кляча, — обругал он поезд. — Тебе-то все равно. А у меня каждый час на счету. Не дай бог застрять.

— Где? — спросил я.

— Тут, — он достал из кармана коробок с леденцами и протянул мне. — Соси!

— Спасибо.

Леденцы были кислые и приятно холодили рот.

— Тебе сколько?

— Леденцов?

— Лет.

— Шестнадцать.