Сверхнормальные. Истории, которые делают нас сильнее

То, что сделал Кэлвин, называется переходом. Он позволял окружающим ошибочно принимать себя в чужом обличье. То не за того, кем на самом деле был, то за человека, чья прежняя жизнь отличалась от той, какую они ему приписывали. Такое специфическое значение слова переход появилось в конце 1800-х — начале 1900-х годов для обозначения расового перехода, чаще всего в случаях, когда чернокожим удавалось сойти за белых. Хотя такой переход совершался каждый день, изначально предполагалось, что это должно быть скрыто, что успех базируется на секретности. Поэтому откровеннее всего это явление обсуждалось в фильмах или художественной литературе. Например, в The Autobiography of an Ex Colored Man («Автобиографии бывшего цветного») писателя Джеймса Уэлдона Джонсона или в книге Passing («Сойти за другого») Неллы Ларсен рассказывается о мулатах, людях неоднозначной расовой принадлежности, которые переезжают в большой город, где им удается сойти за белых. Оказавшись там, они заводят белых друзей, заключают брак с белыми и каждый день молятся о том, чтобы у них родились белые дети и их секрет не был раскрыт. У героев Джонсона и Ларсен, погруженных в белую культуру вдали от черных сообществ и обычаев, в которых и на которых они росли и воспитывались, нет пути назад. Не зря историк Аллисон Хоббс называет расовый переход «добровольным изгнанием»[656]; человек отделяет себя, как правило, сознательно, от единственной семьи, друзей и земли, которых он знает, и в итоге лишается возможности вернуться домой.

В 1960-х годах социолог Ирвинг Гоффман существенно расширил применение термина переход, определив его как управление любой идентичностью, несущей угрозу, обычно с целью воспрепятствовать раскрытию истинного положения вещей[657]. Хронически больной человек может имитировать физическое здоровье, чтобы избежать специфического и ограничивающего отношения на работе. Уголовные преступники нередко стараются выдать себя за людей без судимости, чтобы иметь возможность начать сначала на новом месте. Психически больной человек может пытаться сойти за здорового, чтобы избежать дискриминации. Мужчины и женщины нетрадиционной сексуальной ориентации порой выдают себя за натуралов, чтобы защититься от предрассудков и насилия.

Гоффман признавал, что для людей с необычной или чреватой угрозой идентичностью хороших вариантов выбора не существует. Они могут раскрыть свой статус и столкнуться с негативными последствиями и проблемами, которые нередко возникают в такой ситуации, либо долгие годы хранить свои секреты, постоянно и тщательно оберегая себя и свою персональную информацию. «Из-за существенных выгод и вознаграждений, связанных с воспринимаемой нормальностью, — писал Гоффман, — почти все люди, имеющие возможность совершить переход в нормальность, на том или ином этапе делают это»[658].

Примерно в то же время, когда Гоффман писал об управлении необычными или чреватыми угрозой идентичностями, с подобными проблемами боролись жертвы холокоста. Сегодня это трудно себе представить, но в первые десятилетия после Второй мировой войны ужасы нацистского геноцида еще не были в полной мере поняты и общепризнанны; их даже не называли холокостом. В результате люди, которым удалось сбежать из концлагерей или выжить и которые приехали в США после победы над Гитлером, — около 150 тысяч человек, в основном в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, — просто не знали, как говорить о пережитом и кто из окружающих их людей в состоянии их понять[659]. Евреи и другие люди, пережившие ужасы нацистских застенков, скрывали свое прошлое, стараясь тем самым обойти болезненные воспоминания и неудобную реакцию окружающих. «Все знали только то, что я приехала из Франции»[660], — рассказывала одна женщина, которая почти не говорила о войне, причем даже с мужчиной, за которого со временем вышла замуж.

Еще одна молодая женщина с номером на руке, нанесенным в Освенциме, говорила молодым людям, с которыми встречалась, что это номер ее телефона[661]. «Об этом не говорят»[662] — таков был всеобщий консенсус, потому что произошедшее с этими людьми было слишком ужасно, слишком грустно и слишком сложно, а также потому, что даже тех, кто был готов честно рассказать о своей прошлой жизни, часто поощряли хранить молчание. Рут Клюгер, пережившая холокост в детском возрасте, в посвященных этому времени мемуарах под названием Still Alive («Все еще жива») вспоминает, что родная тетя советовала ей стереть из памяти произошедшее «словно мел с доски»[663]. Сделать это, конечно, было очень непросто, и, как говорит писательница Ева Хоффман, по целому ряду причин и во многих случаях «жертвы просто молчали. Они выдавали себя за нормальных»[664].