Свет дня

Но Дайсон никакая не жертва – поверьте видавшему виды детективу-инспектору. Не жертва, а палач из палачей. Побоку все эти душещипательные байки, какими палачей перекрашивают в жертв: трудное детство и так далее и тому подобное. Он пустил Пателю кровь, потому что так хотел. Хотел и сделал.

Он молчал. Заговорил юрист. «Мой клиент не может ничего добавить к сказанному...»

Дайсон глядел на меня, и только. Теперь, когда я это вспоминаю, мне кажется, что он уже тогда там стоял, наверху, стоял и смотрел, как я падаю.

Потом Гиббс, новый суперинтендант, сказал, что ничем не может мне помочь. Никакого прикрытия не будет. Обстоятельства не позволяют. Полицию сейчас костерят все кому не лень. «Злостный нарушитель» – вот как он меня припечатал. Ему тоже понадобилось столкнуть меня вниз. Он не меньше моего хотел упрятать Дайсона, но вместо этого решил столкнуть меня вниз, в глубокую расселину.

Запах полицейских участков – даже в кабинете суперинтенданта. Кому захочется работать в таком месте?

А я надеялся – было, было, – что Патель не выкарабкается.

Юрист говорил. Дайсон глядел на меня. Глядел так, словно и передо мной помахал в проулке этим ножом. Попробуй выхвати, если сможешь. Я опять пошел в первую.

Адвокат Кении сказал: «Мистер Миллс подтверждает свои первоначальные показания».

Пиво и сигареты.

Я сказал: «Подумай еще, Кении».

Он смотрел на стол.

«Мистер Миллс...»

Иной раз говорят: света невзвидел. Да, что-то в этом роде. Что-то на меня нашло. Я видел только свои руки на горле у Кении.

Я набросился на него при свидетелях – при адвокате и Россе, – так что адвокату пришлось вмешаться. На Кении, на невиновного. Не на Дайсона даже.

31

Этому пришел-таки конец – так, по крайней мере, я считал. В том самом шестьдесят пятом, когда я поступил в полицию, Фримены переехали в Бристоль, и я подумал, что, если даже это не прекратилось раньше, теперь уж черта подведена. Хотя факт, секрет никуда не исчез. Тайно присутствовал.

Я искал на его лице признаки – сам не знаю чего. Грусти, тоски. Того, что могла бы заметить мама. Что с тобой, Фрэнк? Теперь-то я, конечно, понимаю, что препятствия, расстояния (Лондон – Бристоль) не обязательно означают конец того, что было.

Так или иначе, он всегда улыбался, всегда был весел. «Всех прошу улыбнуться». Так что как по нему поймешь?

В прошлом время от времени, большей частью по понедельникам, встречался с Кэрол Фримен. Ничего особенно серьезного. Лучше от этого или хуже?

А потом – двадцать один год спустя – он умер. Двадцать один год секрет тайно присутствовал, не выходя на поверхность, а за это время я стал сначала простым полицейским, а потом и детективом, женился, у меня родилась Элен, и я регулярно бывал у родителей по воскресеньям (родители Рейчел – случай особый). Я даже нет-нет да находил время сыграть с отцом в гольф, даже сидел с ним на той самой скамейке, под которой было много окурков. Тайное прибежище курильщиков. Мужей, которые вроде бы подвели черту, живущих с женами, которые никогда не узнают.

Он умер в восемьдесят шестом. Ему было лишь немного за шестьдесят. Но мне казалось, что они уже достигли точки, когда в них реально поселилась мысль: кому-то из нас уходить первым. И мама, видимо, понимала, как понимают, исходя из статистики, многие женщины, что вдовство, скорее всего, предстоит ей. Но не думала, что так скоро.

Апрель восемьдесят шестого. Я невольно, помимо всего прочего, думал вот о чем: по крайней мере они теперь будут в безопасности, и я тоже – мой секрет будет в безопасности. Ее воспоминания будут чистыми, без рубцов. Единственный рубец – кровать и он на ней, а казалось, будет жив-здоров еще лет двадцать, если не больше. Кровать и его смертные труды.

Мы дежурили по очереди, его грудь вздымалась и опадала, он то отплывал далеко, то возвращался – знал ли он, что мы рядом, понять было невозможно. Иногда что-то бормотал, иногда просто стонал и хрипел.

А потом он сказал (жить оставалось всего несколько часов): «Кэрол...» Глаза были закрыты, и бог знает, где он в этот момент находился, но сказал он это отчетливо и повторил еще и еще раз: «Кэрол... Кэрол...»

Просто блаженство здесь, на этой скамейке. Поднять лицо, прикрыть глаза, почувствовать на веках ласковое солнце и думать, что весна.

Не расслышать, принять за что-то другое было невозможно. «Кэрол...» Смысл был очевиден.

Я подумал: теперь опять надо будет притворяться, но уже по-другому. Ради нее – притворяться ошеломленным, шокированным, как она.

Но без разбитого сердца. Это ей одной.

Ошибиться было невозможно. Мы находились там оба. Я – свидетель. А не будь нас там – или умри он раньше, без этой долгой и трудной агонии, без бреда, не успей он прийти в это состояние...

«Кэрол...»

Разумеется, я сказал, обязан был: это бред, бессмысленный бред. Но в ее лице читалось: нет, Джордж, черта с два.

Бред, бессмысленный бред. Каштан у ворот парка. Отец торопится сквозь дождь, исчезает за дверью, как птица, впархивающая в гнездо.

Несколько часов всего-навсего. Подвели несколько последних часов.