Свет грядущих дней

Улица была устлана людьми, лишившимися сознания, людьми, корчившимися в агонии, трупами, искореженными разрывными пулями дум-дум. Родственники оттаскивали их в сторону, но, бессильные им помочь, в конце концов оставляли извиваться в предсмертных судорогах. Прохожим приходилось переступать через их тела. Никто не пытался их откачивать. Помощи не было ниоткуда. Каждый переносил свои мучения в одиночку, считая, что его боль – самая страшная. Прошитые пулями тела сваливали на повозки. Там, где люди пытались спрятаться в колосившихся полях, зерно было втоптано в землю; повсюду валялись трупы. Реня слышала последние вздохи умирающих.

Видеть это ей – как и всем – было неимоверно тяжело.

Они вернулись в дом. Кровати были перевернуты; в каждом углу на полу кто-нибудь надрывно голосил. Дети из «Атида» безутешно рыдали. Реня не могла их утешить.

Фрумка рвала на себе волосы, билась головой о стену.

– Я виновата! – кричала она. – Зачем я велела им оставаться наверху?! Я их убила, я послала их на смерть.

Снова и снова Реня пыталась ее успокоить.

Несколько минут спустя товарищи нашли Фрумку в соседней комнате с ножом[602], направленным в сердце. Они с трудом отняли у нее нож, а она все кричала:

– Я – их убийца!

Стрельба не прекращалась. Группа депортируемых стояла теперь у вокзала под охраной вооруженных солдат. Несколько человек попытались бежать и перепрыгнуть через металлическую ограду, отделявшую их от дороги. По другую сторону ограды поляки и немцы наблюдали за происходившим, судя по всему, довольные. Реня услышала, как кто-то из них сказал: «Жаль, что некоторые еще живы, но и им скоро конец. Всех сразу не уничтожишь». А кто-то другой ответил: «Тех, кого Гитлер не убьет сейчас, мы уничтожим после войны».

Подали состав. Нацисты стали запихивать людей в уже переполненные вагоны для скота. Когда места в вагонах совсем не осталось, не поместившихся в них евреев согнали в большое здание, когда-то служившее сиротским приютом и домом престарелых.

Реня смотрела, как поезд, отойдя от перрона, направился в Освенцим.

Все находившиеся в нем должны были умереть до конца дня.

Запертые в доме евреи выглядывали в окна четвертого этажа в безумной надежде увидеть спасителя. Дом был окружен гестаповцами. Милиционеры топтались вокруг, лихорадочно соображая, нет ли возможности помочь какому-нибудь члену семьи или другу. В конце концов рабочие с фабрики Росснера были освобождены. Пока он жив, сказал Росснер, он не позволит забирать своих рабочих. Но гестаповцы знали, что это не имеет значения. Рано или поздно все евреи будут умерщвлены.

Оставшихся евреев предполагалась выслать на следующее утро. Нацистам нужно было еще несколько сот человек, чтобы довести счет до тысячи, – еще целый отдельный транспорт. «Мы не могли понять, почему им требовалась круглая цифра, – писала позднее Реня. – Мы даже шутили: это, мол, минимальное количество людей, которое они могут убить за раз». Даже посреди этого дикого варварства висельный юмор помогал евреям немного рассеивать страх, отстраняться от сознания неотвратимости смерти и ощущать хоть какой-то контроль над собственными жизнями[603].

Несколько часов спустя гестаповцы ворвались в одну из мастерских и добрали нужное количество жертв. Таким образом, за два дня нацисты отправили на смерть из Бендзина восемь тысяч человек[604], не считая тех, кто был застрелен при попытке к бегству или умер от горя и страха.

* * *

После депортации Гершеля Фрумка впала в прострацию и уже не могла ничем управлять. Она была неспособна нести на себе все заботы и составлять планы на будущее. «Свобода» начала разваливаться. Никто больше не желал совершать вылазки. «Какой смысл было работать, если высылка висела у нас над головами?» – так сформулировала Реня их состояние. Товарищи понимали, что это всего лишь вопрос времени – короткого времени: все равно их всех убьют. Они начали подумывать о том, чтобы выбраться из гетто и разбежаться: каждый навстречу своей собственной судьбе.

Юденрат обратился к общине с «позитивной речью»: работа и только работа спасет жизни оставшихся евреев. Некоторые снова впали в обычное состояние и начали трудиться, неизменно пребывая в тяжелом настроении.

А через несколько дней после бендзинской высылки – маленькое чудо! Один милиционер передал записку. Реня не могла поверить своим глазам: почерк Гершеля. Неужели правда?

Реня, Ализа Зитенфельд и Макс Фишер последовали за гонцом в мастерскую, дорога была утыкана гестаповцами, проверявшими каждого прохожего. По пути они увидели милиционера, истекавшего кровью, у него было оторвано ухо и сломана челюсть. Его белый мундир сделался красным от крови, а лицо – белым. Какой-то гестаповец выстрелил в него просто забавы ради.

Милиционер, принесший записку, сопроводил их на верхний этаж, в загроможденный зал, и раздвинул две стопки ящиков с товарами. Между ними, как в гнезде, прятался Гершель.