Свет грядущих дней

Подошел поезд. Пассажиры глазели на то, как гестаповец заталкивал их в специальный арестантский вагон, после чего запер его. Луч света, пробивавшийся через маленькое окошко, казалось, хотел дать им недолгий отдых от тяжких мыслей о предстоявших часах.

Гестаповец предупредил их о том ужасе, который их ожидает:

– В Катовице, в штабе гестапо, мы всё узнаем, – сказал он, отвесив обеим пощечины. Всю дорогу он не дал им присесть ни на минуту.

Когда они вышли из вагона, за ними последовала целая толпа людей, желавших узнать, за что арестовали этих двух молодых женщин.

Девушек связали вместе. Наручники были тесными, впивались в кожу. Ильза была бледна и дрожала. Реня жалела ее. Напарница была такой юной – всего семнадцать лет.

– Ни за что не признавайся, что ты еврейка, – шепнула ей Реня. – И ни слова не говори обо мне[762].

Гестаповец саданул ее сапогом по ногам.

– Поторапливайся!

После получаса ходьбы, связанные, они пришли на узкую улочку, где стояло четырехэтажное здание, украшенное немецкими флагами и свастиками. Гестапо занимало его полностью.

Подгоняемые в спину гестаповцем, Реня и Ильза поднялись по лестнице, затянутой зеленой ковровой дорожкой. Из-за дверей, тянувшихся вдоль коридора, доносились стоны и завывания. Там кого-то пытали.

Гестаповец открыл одну из дверей. Реня увидела мужчину лет сорока пяти, высокого и грузного. На его орлином носу с широкими ноздрями сидели очки. Глаза навыкате были злобными.

Человек, который привел их, велел им встать лицом к стене и изложил своему начальнику их историю. Едва ли не после каждой фразы он бил Реню так, что она не видела ничего кроме ярких вспышек перед глазами. Потом положил на стол фальшивые документы. Вошел еще какой-то гестаповец, помоложе, и снял с девушек наручники. Еще несколько ударов.

– Это катовицкая тюрьма! – гаркнул тот, что привез их. Катовицкая тюрьма была нацистским заведением, центром заключения политических узников и славилась как одна из самых жестоких[763]. – Тут вас на куски порежут, если не скажете правду.

Их вещи оставили наверху, а самих отвели в подвал и заперли в разных камерах.

Стоял жаркий летний день, но Реню бил озноб. Глаза медленно приспосабливались к кромешной темноте. Она увидела две койки, села на одну из них, но тут же, почувствовав, что та покрыта свернувшейся кровью, с отвращением вскочила. Окно было защищено двойной металлической решеткой. Рене удалось вытащить внутреннюю, но окошко было слишком маленьким даже для ее головы. Она поставила решетку на место, чтобы никто ничего не заметил.

Как ей было чувствовать себя здоровой и сильной, если она была беспомощна и ждала пыток? С каждой минутой ей становилось все холоднее. «Вода каплями стекала по стене, – позднее описывала она свою темницу, – как будто плакала». Она присела на самый край койки и свернулась калачиком, пытаясь согреться. Чему быть, того не миновать, повторяла она, стараясь успокоиться.

Сквозь окошко донеслась церковная музыка. Было воскресенье, у поляков день Господень.

Мысленно воспроизводя события последних дней, Реня слышала какой-то гул в голове. Сто́ит ли вообще жить, если жизнь наполнена такими страданиями? Она испытывала чувство вины от осознания того, сколько людей ждут ее помощи, ждут ее возвращения из Варшавы с деньгами. По крайней мере, она оставила Меиру и Саре адрес их соратницы Ирены Адамович, в случае необходимости они смогут с ней связаться. Потом Реня заставила себя прекратить думать, особенно о товарищах. Кто знает, вдруг кто-то через стену читает ее мысли. Все возможно.

* * *

Конец дня. Девушек вывели из камер и велели забрать вещи – знак того, что сейчас их еще расстреливать не собираются. Гестаповец повел их на улицу, «как собак на поводке», держа за цепи, прикрепленные к наручникам. Реня вспомнила: однажды она видела, как какой-то молодой человек расстрелял целую семью, которую вели таким же образом. Прохожие глазели на них. Немецкие дети швыряли в них камнями. Гестаповец усмехался.

Они подошли к высокому зданию. Главный корпус тюрьмы. Маленькие окна были забраны толстыми металлическими прутьями. Железные ворота отворились с громким скрипом. Охранники отдали честь гестаповцу. Ворота закрылись за ними. Сняв с девушек наручники, гестаповец отдал их надзирателю и что-то шепнул ему на ухо, после чего ушел. Реня почувствовала себя немного лучше. Пока гестаповец был рядом, ее захлестывал страх.

Служащий записал их данные: внешность, возраст, место рождения, место ареста. Их снова заперли в камере, но на этот раз вместе.

В восемь часов надзиратель открыл дверь. Две молодые тощие девицы вручили им по тонкому ломтику темного хлеба и кофе в солдатских кружках. Реня и Ильза приняли еду, дверь снова заперли. Девушки не ели весь день, но не могли притронуться к еде. Кружки были мерзкими, хлеб – несъедобным.

Понимая, что отсюда не убежишь, они, обнявшись, стали обсуждать возможности самоубийства. Ильза не сомневалась, что не выдержит пыток, расскажет все: кто она, у кого жила.

– Они меня убьют, и это будет конец всему.