Свет грядущих дней

То, что Бэлю держали в одиночной камере изолятора, как оказалось, снискало ей уважение сокамерниц. Становясь на колени, она молилась вместе с этими польками и подружилась с ними, в том числе с пожилой польской интеллигенткой. Она сблизилась с художницей, которую заставляли рисовать картины для немцев; она нарисовала портрет Бэли под окном, выходившим на гетто. Художница была набожной, и Бэля верила ее острому глазу. Однажды ночью, когда бомбы сыпались на Варшаву, как снег, и одна из них разнесла мужской корпус, находившийся рядом, Бэля призналась ей, что она еврейка. Художница обняла ее и пообещала помочь. Когда ее освободили, она через Красный Крест посылала Бэле еду. Еду надзиратели, конечно, оставляли себе, но Бэля была благодарна и за записки. Сознание того, что на воле кто-то думает о ней, придавало ее жизни ощущение реальности.

Однако Бэле редко удавалось поговорить с Лонкой. Она знала, что в их окружении есть осведомительницы. Когда их выводили на работу во двор, девушки старались оказаться поближе друг к другу, но в основном перебрасывались несколькими словами по пути в умывальню – обменивались информацией о друзьях и родных. Лонку в камере любили за то, что она никогда не унывала. Тем не менее Бэле невыносимо было видеть, с каким трудом та, привыкшая к обеспеченной, изнеженной жизни, переносит физические тяготы тюремной действительности. Диарея, приступы боли в животе разрушали ее организм.

Окно, под которым стояла койка Бэли, выходило на гетто; тюрьма располагалась прямо напротив дома, где обосновалась «Свобода». «Мне кажется, что они наблюдают за нами»[767], – говорила бывало Лонка, и они представляли себе, будто Цивья и Антек видят их. Лонка выбрасывала из окна записки; однажды она видела, как кто-то подобрал ее записку, и молилась, чтобы на воле узнали, где она. Из того же окна Бэля видела, как играют приютские еврейские дети, но видела она и то, как полиция терроризирует евреев. Приходилось притворяться, будто ей это нравится. Однажды, услышав отчаянные крики, она придвинула к окну стул, взобралась на него, чтобы лучше видеть, и стала свидетельницей того, как нацист до смерти забил еврейского ребенка, а потом отходил дубинкой старика, умолявшего его остановиться. Когда старика в конце концов застрелили, его сын сказал: «Убейте и меня, мне больше незачем жить». Гестаповец радостно согласился, только сначала велел мужчине похоронить отца. Мужчина взвыл от горя и поцеловал отца в лоб. Нацист застрелил и его и приказал находившимся поблизости евреям замыть кровь. Бэля окаменела от ужаса, ее захлестнула жажда мести, она лишилась дара речи и не могла ни слова сказать в ответ на вопросы сокамерниц о том, что она там увидела, опасаясь, что не сможет сдержаться и разрыдается.

Условия в соседней камере, для евреек-политзаключенных, были еще хуже. Они, полуголые, спали на полу, их едва кормили и заставляли чистить уборные. Дважды в день их выводили делать физические упражнения и при этом избивали. В одной из узниц Лонка узнала шестнадцатилетнюю Шошану Гьедну[768] – единственную дочь одной рабочей варшавской семьи. Она в очень юном возрасте вступила в «Свободу» и вела подпольную работу в гетто. Шошану поймали, когда она разносила газету движения. Во дворе она пыталась перехватить взгляд Бэли и Лонки, была на седьмом небе от счастья, когда удавалось встретиться с ними в умывальне, просила их рассказать о ней товарищам после ее смерти.

Однажды ночью Бэля услышала крики, которые должно было быть слышно даже на небесах. Она не могла уснуть, боялась, что это кричит Шошана. Первое, что она сделала с утра, – попросилась в уборную. В умывальне бледная, плачущая Шошана рассказала Бэле, что евреев вывели ночью во двор в одном белье и спустили на них собак. Она подняла подол платья: из правой ноги у нее был выдран кусок мяса. Девушка совершенно обессилела от боли, но продолжала чистить туалеты. Бэля прямо оттуда пошла к женщине-врачу, попросила бинт, прикрыла его шарфом и потихоньку перевязала Шошане раны там же, в туалете.

Узниц – полек тоже – регулярно уводили на казнь. После любого инцидента, который истолковывали как антинемецкий, нескольких человек вешали на городских площадях в назидание всем полякам. Однажды ночью узниц подняли с постели и заставили цепочками по десять человек бежать в соседнее здание. Бэля была седьмой в своей цепочке, Лонка – девятой. Каждой десятой велели выйти из строя. Позднее Бэля узнала, что их повесили на фонарных столбах по всей Варшаве[769].

До узников почти не доходили новости с воли, но иногда польки-секретарши приносили обрывки газет. Когда над головами послышался гул русских самолетов, все пришли в большое волнение.