Свет грядущих дней

В конце дня женщины помогали более слабым оказаться в середине колонны, чтобы не дать Бурман добраться до них своей плетью. Kommandos, то есть отряды, возвращаясь в лагерь, обязаны были петь. У ворот их ждали духовой оркестр[772], а также тотальный обыск. (Оркестр был составлен из узников и предназначен для увеселения нацистов, а еще для того, чтобы вводить в заблуждение вновь прибывающих.) Однажды Бэлю поймали с четырьмя картофелинами. Ее заставили всю ночь простоять на коленях, не поворачивая головы под страхом смерти. «Наверное, я была очень сильной, – вспоминала она впоследствии. – Видимо, закалка, которую я в свое время прошла у мамы, помогла мне выдержать эту пытку».

Ночи напролет Бэля и Лонка вместе перебирали идеи – как получить другую работу. Однажды утром, после переклички, они спрятались в душевой, которую узницы с язвительной иронией называли «общественным центром» или «кофейней»[773]. Десятки женщин разных национальностей, говоривших на разных языках, укрывались там от работы. После того как отряды отбыли, девушки подошли к своей начальнице и заговорили по-немецки, чем огорошили ее. Лонка уверяла, что говорит на многих языках и могла бы работать в конторе, а Бэля – что она опытная медсестра. Это сработало. Лонку послали в контору в качестве переводчицы, а Бэлю – в лазарет.

Женский лазарет был разделен на три части: польскую, немецкую и еврейскую. Бэлю определили в немецкое отделение. Хотя ей не доставляло радости помогать немцам, она была счастлива тем, что теперь работает под крышей. На каждую койку приходилось по три пациентки, у большинства были тиф, дизентерия или диарея. Все страдали недержанием, многие кричали от боли. Лекарств в наличии не имелось.

Как к единственной в отделении польке больные-немки относились к ней плохо, швыряли ей в голову скомканные замаранные простыни. Ей поручали самую трудную работу – например, возить из кухни тележки, груженные дюжиной галлонов воды. Однажды ей приказали принести ужин для всего медицинского персонала. Она подняла поднос, но сил удержать не хватило, и она уронила его. За это ее несколько раз пнули в живот ногами, а когда она упала на пол, избили. Бэля безутешно рыдала и просила отправить ее обратно в поле, где, по крайней мере, от деревьев и ветра не приходилось ждать жестокости.

Вернувшись в поле, она наслушалась антисемитских разговоров полек, обвинявших «грязных евреев» во всех своих мучениях. Она жила в страхе, что ее еврейство откроется, что она может во сне заговорить на идише. Работая, девушка вспоминала товарищей, еврейские песни, высматривала возможности побега, но он был невозможен. Когда она возвращалась, Лонка, целыми днями старавшаяся помогать еврейским женщинам в эсэсовской конторе, ждала ее с заначенными кусочками хлеба.

В бараках становилось все теснее. Свирепствовал тиф, переносившийся вшами, и через месяц после возвращения на полевые работы Бэля тоже подхватила его. Четыре дня она пролежала в бараке. Когда спросила свою надзирательницу, нельзя ли ей не выходить на перекличку, та ударом сбила ее с ног. Наконец температура поднялась у нее до сорока градусов, и это означало, что ей разрешено лечь в лазарет. В лазарете, теперь смешанном из-за перенаселенности, на каждую кровать приходилось по шесть больных, утыкавшихся друг в друга и едва ли не слипавшихся от многонедельного пота. Воды в ду́ше не было, бинтов не было, не было места, чтобы прилечь. Бэле приходилось сидеть. Порой она не могла найти собственных ног. Сквозило отовсюду, и все старались перетянуть простыню на себя. Немки били Бэлю и крали у нее еду. Постоянный шум, крики, мольбы о помощи. Бэля была уверена, что умрет от жажды, и все же не могла пить дождевую воду, которую ей давали. Она прижималась к соседкам, не замечая иногда, что они уже мертвы.

Бывало, польские приятельницы молились за нее, принимая за покойницу. Некоторые рассчитывали заполучить ее еду. Но случилось чудо: она выздоровела. Однажды Бэля открыла глаза и не смогла ничего вспомнить, испугалась, что в горячечном бреду выдала себя, и больше обычного стала пересыпать свою речь восклицаниями «Езус Мария» (вместо «Бог»).

Когда Лонка пришла ее навестить, Бэля поняла, что та тоже больна и сильно ослабела. И физически, и морально Лонка теряла волю к жизни, но, собрав последние силы, старалась ободрить подругу. По мере того как состояние Бэли улучшалось, состояние Лонки ухудшалось, и ее отправили в тот же госпитальный блок, к тому времени она была почти неузнаваема. Бэля умолила врача поместить их на одну кровать, и они днем и ночью сидели в обнимку.