Свет грядущих дней

Фая получила медаль от советского правительства, но вынуждена была сдать оружие. Лишенная чувства защищенности и осознания себя как личности, она решила записаться в Советскую армию и продолжить борьбу в Югославии, но по дороге на призывной пункт встретила похожего на еврея офицера, который убедил ее прекратить рисковать жизнью. Фая стала правительственным фотографом в Пинске. Теперь у нее появилась возможность найти след своих выживших братьев: доступ в поезда и кабинеты должностных лиц обеспечивала ей медаль. Через одного из братьев она познакомилась с Моррисом Шульманом, партизанским командиром, которого однажды встречала в лесу и который знал ее семью с довоенных времен. Некоторые из выживших женщин идеализировали покойных отцов и прилагали большие усилия, чтобы завести близкие отношения[876], но Фая и Моррис влюбились друг в друга сразу же, и ради Морриса Фая отказалась от многих других предложений. «Мы ощутили потребность немедленно подарить друг другу всю ту любовь, какая в нас еще оставалась»[877], – вспоминала она.

Хотя они были относительно состоятельной советской парой, жизнь в «свободном от евреев» городе Пинске была для них слишком гнетущей. В ходе многочисленных и опасных путешествий они изъездили Европу вдоль и поперек – одна пара из миллиона таких же перемещенных лиц, которые бороздили континент; их насильно поместили в один из лагерей беженцев, который напомнил Фае гетто. Вскоре после этого они вступили в «Брихý» – подпольную организацию, которая нелегально переправляла евреев в Палестину, где по-прежнему существовали квоты для иммигрантов. Но у Фаи был ребенок, и она жаждала безопасности. Они с Моррисом сменили курс и провели остаток жизни в Торонто, сделав карьеру и вырастив детей. Фая не один десяток лет выступала перед публикой, рассказывая о своем военном опыте. «Порой тот ушедший мир я ощущаю как более реальный, чем нынешний»[878], – писала она. Какая-то часть ее существа так и осталась вросшей корнями в ее утраченную вселенную.

* * *

Еще одним вечным кошмаром для выживших было чувство вины.

Летом 1944 года Цивья из окна своего убежища в Варшаве видела, как усталые лошади[879] тащат деревенские подводы, набитые спасающимися немцами. Польское подполье, контролировавшееся в основном Армией Крайовой, решило, что пора начинать сражение, чтобы изгнать ослабленных нацистов и защитить Польшу от надвигающегося Советского Союза. Хотя Цивья, ŻOB и польские коммунисты не были согласны с такой политикой, они решили присоединиться – любое усилие, направленное на уничтожение нацистов, было полезным. Через подпольную польскую печать Цивья обратилась с призывом ко всем евреям вступать в борьбу – в любом союзе, неважно с кем – за «свободную, независимую, сильную и справедливую Польшу». Восстание началось 1 августа. Евреи, в том числе женщины, из всех политических фракций приняли в нем участие[880]. Во время этого восстания Ривка Москович была убита, когда шла по улице[881]: проезжавший мимо немецкий мотоциклист расстрелял ее из пулемета.

Армия Крайова с евреями не сотрудничала, а вот Армия Людова приветствовала соратничество ŻOB’а. В свете потерь, понесенных к тому времени евреями, им предложили позиции подальше от переднего края, но Цивья и ее группа настояли на активном участии в сражениях. Ей поручили защищать важный изолированный пост, едва не забытый в ходе действий. Роль двадцати двух бойцов-евреев никто бы не назвал особо важной, но для Цивьи не было ничего важнее, чем знать, что ŻOB жив и продолжает бороться вместе с поляками. Армия Крайова готовилась к тому, что бои продлятся несколько дней, но Советский Союз оттягивал свое вступление в операцию, и жестокая битва растянулась на два месяца. Великолепная Варшава была сметена с лица земли, превратилась в груды обломков высотой с трехэтажный дом; почти 90 процентов зданий было разрушено[882]. И в конце концов поляки сдались. Немцы выгнали всех. А что было делать евреям – особенно тем, которые имели безошибочно семитскую внешность?

И снова бойцы уходили по системе канализации. На этот раз Цивья была совсем без сил и едва не утонула. Пока Антек нес ее на спине, она спала.

Даже когда начала приближаться Красная армия, Цивья, оставаясь реалисткой – или пессимисткой, – предупреждала товарищей: радоваться рано. Ситуация у прятавшихся евреев, сменивших несколько укрытий, была ужасной. Полтора месяца смертельных советских бомбардировок, еда и вода – лишь время от времени, курево – высушенные листья, которые срывали с деревьев. Удушливая атмосфера в тесном подвале, где приходилось отсиживаться, едва позволяла дышать – они были обречены. Особенно после того как немцы принялись копать траншеи на улицах, а потом и прямо перед домом, где они прятались.