Свет грядущих дней

Нацисты уже начали рушить стены рядом с укрытием Цивьи[883]. Но в полдень, по обыкновению, ушли на обед. Через пять минут прибыла спасательная группа из польского Красного Креста. Бундовские курьеры связались с польским врачом левых взглядов из ближайшей больницы, и тот послал за скрывавшимися евреями группу под предлогом того, что она собирает тифозных больных, – он знал, что немцы будут держаться от нее подальше. Двум товарищам с наиболее семитской внешностью полностью забинтовали головы и вынесли их на носилках. Остальные надели нарукавные повязки с красным крестом и изображали спасателей. Цивья притворилась старой крестьянкой, бродящей по развалинам в поисках хоть какой-нибудь поживы. Группа проковыляла через разрушенный город и, несмотря на несколько вынужденных остановок, сумела скрыться – один раз им даже удалось уговорить нациста, который лишился глаза «из-за этих еврейских бандитов», подвезти их на своей конной повозке. Из больницы Цивья перекочевала в пригородное укрытие.

Когда русские освободили Варшаву в январе 1945 года, тридцатилетняя Цивья чувствовала себя опустошенной. Вот как она описала день, когда советские танки въехали в город: «Толпа людей бурно хлынула на рыночную площадь. Люди ликовали и обнимали своих освободителей. Мы стояли в сторонке, подавленные и отверженные, – одинокие обломки своего народа»[884]. Это был печальнейший день в жизни Цивьи: ее мир, мир, который она знала, официально перестал существовать[885]. Как многие выжившие, у которых за плечами был долгий период гиперактивности, Цивья бросилась спасать других.

Примерно триста тысяч польских евреев остались живы: всего 10 процентов их довоенной численности. Это были те, кто выжили в лагерях, «проезжие», не найденные при облавах, лесные партизаны и – составлявшие большинство – двести тысяч евреев, переживших войну на советской территории, из них многие были заключенными сибирского ГУЛАГа (там их называли «азиатами»). Эти евреи возвращались на пустое место – ни семьи, ни дома. Послевоенная Польша напоминала «дикий Запад», где свирепствовал антисемитизм. В маленьких городах, особенно там, где люди боялись, что евреи станут требовать возврата своего имущества, их могли просто убить на улице[886]. Работой Цивьи стала помощь евреям[887] и разведывание маршрутов нелегальной эвакуации. В Люблине она связалась с Аббой Ковнером, и они договорились о сотрудничестве. Цивья отвечала за дом общины; Ковнер – за быстрый выезд из Польши и акты возмездия.

Как никогда прежде еврейские движения старались восстановить свою базу в Польше, даже рассылали эмиссаров по вокзалам уговаривать «азиатов» встать в их ряды. Цивья вернулась в Варшаву, чтобы работать с выжившими, организовывать коммуны и привлекать евреев в «Свободу». Как всегда, она была фигурой, олицетворявшей мать, на которую все взирали с почтением, но свои чувства она держала при себе.

В 1945 году страдавшая от истощения Цивья наконец подала заявление на алию. Сионистка-социалистка из Бытеня прибыла в Палестину – сбылась ее долго откладывавшаяся мечта. Это было как чудесное воскрешение из мертвых, особенно после стольких опубликованных некрологов, но жизнь все равно не была легкой. Жила она в маленьком домике в кибуце, из которого британцы совершали набеги на руководителей ишува, – эти эпизоды напоминали «акции», проводившиеся в гетто[888]. Она видела, что кибуцники недостаточно делают для того, чтобы помочь освоиться новоприбывшим. Хотя ее сестра жила рядом, у Цивьи не было времени встречаться с родственниками и друзьями, все ее время было посвящено работе в движении, и еще она скучала по Антеку, скорее всего, опасаясь, что он со своим игривым характером заводит романы с женщинами[889]. Депрессия и чувство вины овладевали ею все больше. Она должна была быть тогда в доме номер 18 на улице Мила, она должна была умереть.

Цивью тут же послали в поездку по стране с выступлениями – «бродячий цирк», как она это называла[890]. Она получала приглашения от бесчисленного количества групп и чувствовала, что не может отклонить ни одного из них: слишком много организаций желали получить поддержку с ее стороны, жаждали погреться в лучах ее героизма.