Свет грядущих дней

Незадолго до смерти Цивьи ее сноха подарила ей внучку, ее назвали Эяль, что соответствовало ивритскому названию ŻOB’а[905]. Цивья взяла новорожденную на руки и заплакала на людях – впервые со времен польского леса. Эяль выступает публично с рассказами об истории своей семьи, приводит свои диалоги с дедом, с которым была близка в детстве. И хотя сожалеет, что в свое время не узнала больше о внутреннем мире бабушки, считает книгу Цивьи – историю воспитательницы, деятельницы, человека, для которого другие всегда были на первом месте, которая всем, в том числе себе, задавала чрезвычайно высокие нравственные стандарты, – источником силы для себя[906].

Эяль всегда честна и самокритична – наследие философии «Свободы». В израильском документальном фильме об их семье она задается вопросом: смогла ли бы она сама бороться так, как боролась Цивья? Слыша критику в адрес поляков, которые оставались безучастными наблюдателями, она замечает, что и сама сиживала в ресторанах на границе военной зоны, получая при этом удовольствие[907].

Если Эяль работает в сфере трудовых ресурсов, организуя людей, как делала ее бабушка, то ее сестра Рони пошла по бойцовским стопам Цивьи. Рони стала первой женщиной – пилотом истребителя в израильской армии и стоит в строю с длинной косой, падающей на спину. Рони редко выступает на публике – отчасти из-за своего военного статуса, но главным образом потому, что унаследовала бабушкину сдержанность. Со своей «гиперморалью»[908], она как бы продолжает жизнь бабушки, которой никогда не видела, но «спокойным лидерством» которой восхищается. У Цукерманов было принято, как шутили сестры, никому не показывать свои карты и на любой вопрос отвечать одним словом. И пуще всего: «Цукерманы никогда не плачут»[909]. А что она в первую очередь усвоила от бабушки с дедушкой, говорила Эяль, так это то, что «человек никогда не властен полностью над обстоятельствами, но он властен над своей реакцией на них. Чтобы прожить жизнь, нужно доверять себе»[910].

«Все, что я делала, я делала, чтобы умереть, но я выжила. – Таков был рефрен воспоминаний Цивьи. – Судьба распорядилась, чтобы я осталась жива, и ничего другого мне не остается»[911]. Несмотря на свою победоносную жизнь, Цивья терзалась чувством вины[912]. Она могла спасти больше людей, сделать больше, что-то успеть сделать раньше. Угрызения совести, начавшие мучить ее в Варшаве – из-за упущенных возможностей, из-за потери товарищей, – никогда не ослабевали, напротив, они усилились из-за того, что сама она выжила. Почему мне это удалось? – этот вопрос неотступно преследовал ее.

Еще одной константой жизни Цивьи было пристрастие к сигаретам. Курение и угрызения совести пожирали ее изнутри, у нее развился рак легких, и, невзирая на все старания работать как всегда, она умерла в 1978 году в возрасте шестидесяти трех лет. По распоряжению Антека на ее надгробии написано только имя. «Цивья – это целый институт», – объяснил ее сын. Никаких других слов не требовалось[913].

Без нее хрупкое существование, которое заново построил Антек, развалилось. Он не хотел жить в мире, где не было Цивьи. Вопреки запрету врачей стал пить. «Он намеренно приближал смерть», – говорила Эяль[914]. Несмотря на все его обаяние и легкость характера, призраки преследовали и его, он не мог отпустить прошлое, корил себя за то, что не сумел спасти родных, и сожалел о некоторых решениях, которые принял во время войны. Он не переставал вспоминать убийство предполагаемого осведомителя. А что, если тот человек был невиновен? Со временем раскаяние терзало его все острее – «словно лава вырвалась из-под земли и ударила мощным фонтаном»[915], – говорил он, размышляя о том, как переплелись его прошлое и настоящее. Руководить восстанием Варшавского гетто, а потом собирать фрукты в кибуце – нелегко было принять такой ход жизни. Многие бойцы так и не нашли себя после того, как в двадцать с небольшим получили в высшей степени драматичный и травматичный военный опыт[916]. Антек пережил Цивью на три года: он умер в такси по дороге на церемонию, устраивавшуюся в ее честь.

«Цивья была ветвью, а Антек – стволом, – сказала Яэль. – Если ветка сгибается, ствол падает, каким бы крепким он ни казался на вид»[917].

* * *