Свет грядущих дней

В конце 1940-х о «Побеге из преисподней» писали журналисты: в одной статье книга упоминалась в связи с (избыточным) распространением литературы о Холокосте в Америке, в другой – рекомендовалась для чтения студентам[933]. В свидетельствах по меньшей мере одного из людей, переживших Холокост[934], содержалась критическая отсылка к книге как сосредоточенной только на деятельности «Свободы». Участвовала Реня и в издании «Заглембской книги памяти»[935], составленной из воспоминаний выживших, и в антологии, посвященной Фрумке и Ханце. Писательство было для нее целительным занятием. Оно направляло ураган ее чувств в словесное русло. Испытав таким образом катарсис, Реня могла двигаться дальше[936].

Английское издание ее книги, однако, со временем ушло в тень. Вероятно, потонуло в лавине американских публикаций о Холокосте, или, по некоторым предположениям, когда в 1950-х евреи стали испытывать «усталость от переживания травмы», ее книга «вышла из моды»[937]. Возможно также, история Рени утратила свою притягательность потому, что в отличие от Ханы Сенеш и Анны Франк Реня осталась жива. Живых славословить труднее. Реня не рекламировала свою книгу, не становилась «лицом кампании»; если она чего и добивалась ее публикацией, так это того, чтобы оставить Польшу позади.

Обновление было для нее очень важно[938], ее девиз звучал так: «Это случилось, и это прошло». Реня поддерживала близкие отношения с братьями и товарищами, особенно с Хавкой. Но при этом она окунулась с головой в жизнь кибуца, занималась физическим трудом, участвовала в общественной работе и – впервые – начала изучать иврит.

Потом Реню познакомили с Акивой Гершковичем из Енджеюва, совершившим алию в 1939 году, до войны. Еще в Польше Реня дружила с его сестрой и знала их состоятельного отца. Акива помнил Реню симпатичной девочкой-подростком. Они сразу влюбились друг в друга. Теперь она больше не была одна: в 1949 году она официально стала Реней Гершкович.

Акива не хотел жить в кибуце, и, хотя Рене жалко было терять дух товарищества, царивший в обожаемом ею кибуце Дафна, она выбрала любовь. Они переехали в Хайфу, главный порт страны, живописный город на берегу моря, расположенный на горе Кармель. Реня с энтузиазмом работала в Еврейском агентстве, встречавшем и опекавшем прибывавших на кораблях иммигрантов, в 1950 году она ушла с работы всего за два дня до родов. После всего того, что она перенесла, ее постигло еще одно несчастье: Яков, названный в честь ее убитого младшего брата Янкеле, родился частично парализованным. Реня бросила работу, полностью посвятила себя излечению сына и преуспела в этом.

Через пять лет она родила дочь Лию, названную так в память о матери, и девочка оказалась похожей на нее и внешне, и строгой манерой поведения. Реня в шутку называла ее впоследствии «клавта», что с идиша можно перевести как «мегера». Реня молила бога, чтобы он послал ей дочку, и, называя ее в честь матери, чувствовала, что это единственное, чем она может по-настоящему почтить ее память. Многие дети выживших рассказывали, что испытывают такое чувство, будто являются «заменой» погибших родственников[939], особенно бабушек-дедушек, которых они никогда не видели. «Недостающие родственники» оказали влияние на семьи выживших. Зачастую, оставшись без бабушек, дедушек, тетушек, дядюшек или кузин и кузенов, другие члены семьи брали на себя необычные роли, изменив структуру родственных связей на поколения вперед[940].

Пока дети были маленькими, Реня не работала. Она была веселой, жизнерадостной[941], остроумной и хорошо разбиралась в людях. Харизматичная, как всегда, она по-прежнему любила хорошо одеваться. У нее были десятки костюмов и к каждому – своя пара обуви, сумка и аксессуары. Когда волосы поседели, она запаниковала, несмотря на то, что было ей уже семьдесят два года. (Маминого старения ей увидеть не довелось[942].) По словам Якова, когда он повзрослел, самые яростные споры с матерью случались у него из-за его внешнего вида. Она считала, что он выглядит слишком неряшливо.

Когда Яков и Лия выросли, Реня пошла работать в начальную школу. Дети ее обожали. Потом она работала администратором в медицинской клинике. Самоучка, она оставалась активным членом Лейбористской партии. Акива был управляющим национальной мраморной, потом электрической компанией. Человек энциклопедических знаний, он был еще и художником – создавал мозаики и гравюры на дереве, которые висели в местных синагогах. Несмотря на то, что вырос в религиозной семье, теперь Акива уже не верил в Бога. Бо́льшая часть его родственников была убита. Он никогда больше не произнес ни слова по-польски, а идишем пользовался только тогда, когда не хотел, чтобы дети поняли, что он говорит. В доме говорили на иврите.