Свет грядущих дней

Реня – хоть и выступала перед учащимися в «Доме борцов гетто», поддерживала связь с товарищами по «Свободе»[943] и часами анализировала прошлое со своим чувствительным братом Цви, – с теперешней семьей о Холокосте говорила редко. Она хотела сделать детей счастливыми, пробудить в них стремление к знаниям. Их жизнь была наполнена книгами, лекциями, концертами, классической музыкой, домашней выпечкой, домашней фаршированной рыбой (приготовленной по рецепту ее матери Лии), путешествиями и оптимизмом. Реня любила губную помаду и серьги. Пятничными вечерами в их доме собиралось по пятьдесят человек. Из патефона звучало танго, комната превращалась в танцзал. Повзрослев, Яков вступил в «Юного стража» и не мог теперь участвовать в вечерах с выпивкой и танцами, которые устраивала его мать. «Жизнь коротка, – говорила она. – Надо наслаждаться всем и все ценить».

Несмотря на радостную атмосферу в доме, Яков и Лия всегда ощущали тьму, таившуюся в прошлом, и впитывали Ренину историю, даже притом что не совсем понимали бо́льшую ее часть[944]. Яков поменял фамилию Гершкович на звучавшую по-израильски Харел, чтобы дистанцироваться от родины родителей. Называвший себя пессимистом, он впервые прочел книгу матери только в сорок лет.

«Отец обращался с мамой, как с этрогом», – писала Лия, имея в виду церемониальный цитрусовый плод, используемый в обрядах на празднике Суккот, редкий и дорогой, его бережно хранят в небольшой коробочке, выстланной изнутри мягким тонким хлопком или конским волосом. «Она была сильная, но хрупкая»[945]. Реню просили выступить свидетелем в суде над Эйхманом, но Акива не позволил, опасаясь, что для нее это будет слишком большим стрессом. Реня никогда не требовала с Германии финансовой компенсации, потому что ей пришлось бы рассказывать свою историю, а она этого не хотела. Зачем ей уделять им хоть что-то – свое время или свои воспоминания? В День памяти жертв Холокоста в семье выключали телевизор. Все боялись, что воспоминания будут слишком болезненными для Рени, что она может не выдержать. Или они? «Я боялся, что ее история слишком глубоко ранит меня», – признавался Яков, такой же откровенный, как его мать.

Яков, инженер на пенсии, выпускник Техниона – Технологического института в Израиле, – первый раз увидел программу, приуроченную ко Дню памяти, только в 2018 году. Дети Рени много лет не читали ее воспоминаний; подробности они представляли себе смутно. Когда ей перевалило за шестьдесят, Реня прочла собственную книгу и сама себе не поверила: неужели она все это действительно сделала? Единственное, что она теперь помнила о том времени, это ее собственная уверенность в себе и невероятно острое желание мести. Ее взрослая жизнь была совершенно другой: счастливой, страстной, наполненной красотой.

Реня перелистнула ту страницу, и тысячу новых страниц – целую книгу.

* * *

Реня говорила по телефону с братьями каждое утро. Пятеро выживших членов белостокской ячейки, включая Хайку Гроссман, ставшую известным либеральным членом израильского парламента[946], перезванивались друг с другом каждый вечер в десять часов[947]. Фаня поддерживала связь с несколькими женщинами с фабрики «Юнион», которые когда-то написали ей пожелания в день двадцатилетия на самодельной поздравительной складной открытке, и навещала их, пересекая континенты[948]. Многие виленские партизаны годами сохраняли тесные узы. Бесчисленные лесные романы между евреями, рисковавшими жизнями друг ради друга, длились десятилетиями. Двадцать пять тысяч потомков[949] евреев, спасавшихся в партизанском отряде Бельских, живут по сей день, их называют «бельскими детками». «Сестры» по лагерям, гетто и лесам образовали суррогатные семьи – они друг для друга единственные родные люди, оставшиеся со времен молодости[950].

Однако далеко не все разделяли тягу к такому послевоенному товариществу. Вероятно, потому, что всегда работала одна, что прожила бо́льшую часть Холокоста под маской, Бэля Хазан и после войны оставалась совершенно «отдельной», воспоминания свои большей частью держала при себе и создавала для себя новый мир. «Я воспитывала детей и погрузилась целиком в повседневную жизнь. По поводу своей личной истории старалась не распространяться, – писала она. – Я не хотела, чтобы мои дети росли под мрачной тенью Холокоста». Но эта личная история, конечно, «продолжала жить во мне с неослабевающей силой»[951].