Свет грядущих дней

Сын Бэли Йоэль описывал[956] мать как чрезвычайно скромную, не считавшую себя героиней женщину, никогда не требовавшую репараций и признания; партизанскую медаль в 1990 году она получила лишь потому, что Йоэль подготовил документы от ее имени. Ее же саму терзало чувство вины за то, что она не сумела спасти свою семью. Как многие бойцы, для которых быть человеком и помогать тем, кому повезло меньше, было превыше всего, Бэля посвятила жизнь помощи бедным и больным: в качестве волонтера работала в больницах с незрячими. (Анна Хейлман в Канаде стала социальным работником в Обществе помощи детям[957], организовывала акции давления на правительство в связи с гуманитарной катастрофой в Дарфуре[958].) Если муж Бэли был интеллектуалом, то она – человеком практичным и общественным, у нее были десятки подруг. «Каждый раз, сев в автобус, – шутил ее сын, – она выходила из него с новым телефонным номером»[959]. На склоне жизни она предпочла дом престарелых, чтобы никого не обременять. После восьмидесяти страстно полюбила поэзию и театр. Бэля была оптимисткой, никогда не теряла надежды и проявляла большую изобретательность.

После ее смерти Йоэль, нейробиолог, нашел ее официальную фотографию, сделанную в Освенциме в тот первый дождливый жуткий день ее прибытия в лагерь. С нее улыбается Бэля – красавица, смелая и сильная. Как у многих детей выживших в Холокосте родителей, у Йоэля знание о молодости матери было фрагментарным, и он хватался за смутные воспоминания, представлявшие скорее разрозненные эмоциональные эпизоды, нежели полноценную историю[960]. Он с одержимостью стал собирать подробности, о которых никогда не спрашивал мать, и потратил несколько лет, изучая ее жизнь: писал о ней, восстанавливал ее благородное наследие, чтобы передать следующим поколениям.

* * *

Через несколько дней после освобождения на окраине Вильно Ружка увидела мать, которая несла маленького отощавшего сына. Малыш плакал и бормотал что-то на идише. Ружка никогда не плакала, ни в гетто, ни в лесу. Но тут слезы хлынули у нее из глаз. Ведь она была уверена, что никогда больше не услышит голоса еврейского ребенка[961].

Витка и Ружка, не разлучавшиеся всю войну, продолжали дружить и после нее, почти всю жизнь, если не считать одного короткого периода. Сразу после освобождения Абба послал Витку в Гродно изучать положение еврейских беженцев, искать сионистов и присылать ему отчеты. По дороге Витке пришлось спрыгнуть с поезда из опасения попасться на глаза патрулю – патрулирование ужесточалось. Свободно пересекать границу могли только люди, освобожденные из концлагерей, поэтому многие из тех, кто в лагере не был, делали на руке татуировку с якобы лагерным номером.

Ружку послали в литовский Ковно, а потом в румынский Бухарест в качестве «партизанского посла» – встречаться с официальными представителями ишува и убеждать их отпустить всех выживших евреев. Ковнер знал, что внешность, обаяние Ружки делают ее самым подходящим для такой работы человеком – люди будут ей верить. Дорога оказалась трудной. Послевоенная Польша была взбудоражена и опасна, и все же то, что по улицам можно было ходить без страха получить пулю, было для Ружки непривычно. История Ружки – главным образом ее борьбы, а не трагедии – была так привлекательна для эмиссаров ишува, что их лидер велел ей немедленно отправляться в Палестину и рассказывать ее там.

Она отправилась туда по фальшивым документам в качестве чьей-то жены. Во время плавания на корабле почувствовала себя одинокой и совершенно дезориентированной. Алия была ее мечтой, но теперь у нее возникло ощущение неприкаянности. Она высадилась в Атлите, лагере для нелегальных репатриантов, и была потрясена ужасными условиями содержания в нем. Никто не приезжал туда за ней; она чувствовала себя забытой, никому не нужной, пока слухи о ее военной истории не просочились наружу. Руководители и их жены нескончаемым потоком потянулись к ней, теперь она чувствовала себя «выставленной в витрине напоказ диковиной». В конце концов один из руководителей добыл для нее фальшивые медицинские документы, согласно которым она страдала туберкулезом, и ее выпустили из лагеря. Ружка отправилась по стране с выступлениями. Слушатели повсюду были покорены ее личностью и ее историей: ужасы, но глазами бойца. Многие вспомнили, что она была «первой связной».

Все это было для Ружки отнюдь не легко. Она видела, что многие лидеры ишува не понимают ее, что им интересно только новое, то, что впереди. Давид Бен-Гурион, тогда – один из лидеров Рабочего сионистского движения, вскоре ставший первым премьер-министром Израиля, однажды поднялся на сцену после ее эмоционального выступления и оскорбительно отозвался о ее идише как о «скрипучем языке»[962]. Ружка вступила в кибуц и начала писать воспоминания, но чувствовала себя отчаянно одиноко и слала жалобные письма Витке, которая все еще «была на войне».