Свет и мрак

И мисс Драйлинг начала рассказ. Она рассказывала, как будто и ее тоже ничего не трогало, как будто после долгих, долгих страданий онемело, наконец, это разбитое сердца. И притом в её глубоких, впалых, обведенных темными кругами глазах блестела такая теплая вера во что-то вечное, далекое от всех земных страданий, а на её черной одежде блестели белые длинные воротнички, как у пастора — эта принадлежность костюмов шекеров. Она поступила в эту секту и только на время осталась здесь подле него, выздоравливающего, но все-таки больного её старого друга и шекеры ничего не могли возразить против этого святого дела.

— Я пережила эти потрясающие минуты, сэр Артингсон, — рассказывала она, — и мне теперь легко, как старому дереву, после долгого знойного дня, после грома и бури.

Она рассказывала, в каком странном, безумном состоянии вернулась она, её дорогая Дженн, из этого отеля, от мистера Артингсона.

«Он не любит меня, мэм, — шептала она. — Если бы он любил меня, он не был бы так холоден, он нашел бы в своем сердце несколько теплых слов участья, он бы заплакал. Он просто боялся меня, дрожал передо мной».

«Я несколько раз, — рассказывала мисс Драйлинг, — ходила к ней туда наверх, несколько раз говорила ей я не помню, что я говорила ей, сэр Артур… и что могут сделать слова в эти минуты. На все эти слова она почти не откликалась, она сидела грустная, убитая, подавленная. Я видела, сэр Артур, что ей тяжело и не могла ей помочь. Я хотела бы заставить ее плакать, о, наверное, слезы унесли бы все, что налегло, надавило её сердце, что отуманило её голову.

«Было уже поздно — кажется первый час ночи — когда я услыхала этот стук, — глухой чуть слышный стук, но он был так явствен среди тихой ночи. Я не помню, как я бросилась к ней снова наверх, и не помню, что со мной сделалось, когда я увидела ее на ковре, холодную как труп. Я подумала, что цветы, эти ужасные цветы убили ее… Да! я и теперь думаю тоже самое… Вы представьте, что атмосфера, в которой она сидела, целых три часа, была до того тяжела, до того убийственна, что я просто задохнулась, когда вбежала в её комнату. Прежде она освежала ее каким-то газом, но теперь она вероятно забыла о том, или, или… о! Господи, прости мое согрешенье!.. Может быть, Артур, она нарочно убила себя, прошептала она…

«Я, разумеется, тотчас послала за доктором, тотчас перенесли ее в мою спальню, вниз… Приехал и мистер Вертч (вы его знаете), и доктор Тюнинг и доктор Стент. Ей давали какие-то капли, насильно, сквозь стиснутые зубы, вливали ей в рот, ее растирали, обложили синапизмами и в четыре часа утра она пришла в себя и как я уверовала, как я жарко молилась! И знаете-ли, с этой верой, с этой молитвой ко мне вернулось такое успокоенье, глубокое, твердое, невозмутимое. Я сказала: если я и потеряю ее, разве это не Его воля, — Его великого, которого мы любим, потому что нельзя же не любить Его, ведь Он выше, чище, разумнее, бесстрастнее всех нас бренных и мимолетных созданий.

Она очнулась, но на всех смотрела дико, никого не узнавала и дышала тяжело.

«Мисс Драйлинг! сказал тогда мистер Вертч (вы знаете сэр Артур, какой он умный и ученый человек), «мисс Драйлинг, сказал он, мы до сих пор не знаем, как помочь человеку в случае отравления тонким запахом ядовитых цветов — наука здесь бессильна. Мы будем ждать, наблюдать и действовать по симптомам».

И все это продолжалось, тянулось, как тяжелый сон.

«В семь часов мы получили вашу телеграмму. Я тотчас передала ее им, Вертчу, Стенту и Тюнингу, они ни на одну минуту не покидали ее, мою больную.

«Но тут они заспорили. Вертч предлагал прямо сказать ей вслух, громко: телеграмма от Артура Артингсона и передать ей эту телеграмму. Он горячо утверждал, что это сильное потрясение произведет неожиданный быстрый переворот в нервах, но другие так же горячо спорили, что ей нужен покой, глубокий безусловный покой. И вот, почему телеграмма не была ей передана. По крайней мере тотчас же. Но ей все-таки, передали ее, сэр.

«В восемь часов она поднялась с постели глаза ее стали ясны, она узнала меня.

— Мэм! — сказала она, — что со мной?

— Ты больна, — говорю я, — моя Дженн, — будь покойна!

— Мэм! я знаю от него есть что-то.

«Я взяла телеграмму со столика и прямо подала ей, не спрашивая никого. Мистер Вертч не успел вырвать ее…

«Она прочла телеграмму, глубоко задумалась и подала мне ее».

— Поздно, мэм! — сказала она, — слишком поздно!

«Потом снова опустилась, утомленная и не прошло полчаса, как она начала метаться.

«Она просила пить; ей давали какие-то прохладительные сиропы. Она была так послушна, но очевидно ничто, ничто не помогало. Она мучилась. Ах, как она мучилась, сэр Артур, и как я горячо желала, чтобы скорее настал конец этим мучениям, но эта пытка продолжалась целых тринадцать часов. В десять часов она вдруг обратилась ко мне.

— «Мэм! — сказала она, едва дыша, — мэм! ах! если бы он был ласковей со мной, мне кажется, мне легче было, бы умирать!

«Это были её последние слова…