Свет и мрак

Мы успели побывать только в четырех или в пяти виллах, но в каждую из них мы врывались бурным потоком. Хозяева, изумленные этим неожиданным нашествием, не могли удержаться от заразительного, захватывающего веселья — и отдавались ему с детскою готовностью. На каждой вилле мы танцевали котильоны, тарантеллу и всякие безумные танцы. На каждой вилле мы устраивали иллюминацию и сжигали фейерверки.

На восходе солнца мы повернули назад. Музыканты устали. Наш кортеж значительно убавился. Джулия, утомленная, бледная, но довольная, спала, прислонясь к моему плечу и тихо улыбалась сквозь сон. Напротив нас, на скамейке, ехали Ольд-Дикс и Антонио. — Поэт был в ударе, в возбуждении и целую дорогу декламировал экспромты, в которых воспевал наслаждение жизнью. Когда мы вернулись в отель, то он развалился на одном из диванов и заснул как убитый.

Ольд-Дикс весь вечер был сумрачен и почти не спускал глаз с Джулии. Раза два она ловила этот взгляд — страстный, задумчивый, и вопросительно взглядывала на меня.

На другой день она опять слегла. Снова наступил период тяжелого нервного утомление — и продолжался дня два. Ольд-Дикс заходил раза по три на дню осведомляться о здоровье Джулии. На третий — он пришел вечером. Джулия встала, ее лицо опять переменилось. Это была Джулия «тихих наслаждений». Она грустно улыбнулась и протянула Ольд-Диксу дрожавшую и похудевшую руку.

— Вот что значит злоупотреблять жизнью и ее наслаждениями, — сказал он с сожалением, любуясь на нее.

— Это уж он читал мне наставление, — сказала она слабым и тихим голосом, и кивнула на меня головой.

— Вам нужен теперь безусловный покой.

— Это мне говорил также доктор… даже сегодня. И я буду наслаждаться этим покоем… в волю… в могиле.

Ольд-Дикс пожал плечами.

— Какое же наслажденье в могиле?! — пробормотал он. — Наслажденье — в жизни, а не в смерти!

— Вот, — сказала Джулия, — доставьте мне «тихое наслаждение», как тогда… Когда это было Эдгард? Я уже не помню… третьего или четвертого дня… Расскажите мне что-нибудь… о вашей жизни, о вашей молодости.

— Вот он знает! — указал он на меня. — Мы вместе с ним воспитывались в Иттонской школе.

— Нет! Расскажите мне о вашем детстве… Мне трудно представить себе вас ребенком… Я думаю вы были очень оригинальный ребенок.

Он пристально посмотрел на нее и тотчас же нахмурился и отвернулся. Она лежала на оттоманке, и вся была олицетворенное внимание.

Он медленно поставил шляпу на стул и сел на табурет, прямо против нее и возле меня.

— Вы просите рассказать вам о моем тяжелом, несчастном детстве, — сказал он. — Говорят, что все прошедшее мило сердцу. Я не могу этого сказать о моем прошедшем. Оно невыносимо тяжело и грустно. Но вы хотите, чтобы я вызвал его из моего сердца. Извольте! Для вас я это сделаю. Слушайте! — Он нахмурился и провел несколько раз рукой по лбу и по закрытым глазам и начал:

— Представьте себе ребенка, заброшенного в лесную глушь, посреди гор, обросших сосновыми лесами и предоставленного совершенно самому себе. Такова была обстановка вашего покорнейшего слуги в его детстве. Я был для моей семьи каким-то фамильным пятном. Среди целого поколение баснословных красавиц, атлетов, которые могли бы служить моделью для художника — блестящих, гордых, чопорных — вдруг рождается существо слабое, хилое, уродливое… Говорят, на меня, на маленького, нельзя было смотреть без смеха и сожаление, до того я был уродлив, с моей огромной головой, горбами, длинными рученками, глазами на выкате и широчайшим ртом.

— Воображаю! — вскричал я. — Красив был мужчина!

— Я удивительно напоминал галчонка, выпавшего из гнезда и меня, как галчонка, забросили в дальний угол, в лесную глушь, на руки к управляющему одним из шотландских имений, в Айльтони. Управляющий сразу понял, что от меня хотят отделаться и немного заботился обо мне. Он поручил уход за мной деревенской бабе и был очень покоен на мой счет. Баба оказалась сердобольным, добрейшим, толстым существом. Она меня пичкала всякою дрянью и оставляла по целым дням на песчаном бугре, на солнце. Может быть это обстоятельство и укрепило меня. Ведь сажают же рахитических детей голых на песок.

— Да! — подтвердил я. — Это средство практикуется и до сих пор.