Свет и мрак

— Джон! Джон! — говорил я, обняв его. — Женщины часто любят, не знаю почему… отвратительных уродов; и чем они безобразнее, оригинальнее, тем они крепче привязываются… А у тебя, посмотри, какое умное, славное, доброе лицо.

— Нет! Нет! Нет!.. Это не может быть! Это не должно быть! Это регресс, аномалия!

И он вырвался из моих объятий и побежал, размахивая своими длинными руками.

Я бросился за ним.

— Послушай! — говорил я. — Чудачина ты!

Но он уже выбежал в швейцарскую. Все камерьере и лакеи стояли на вытяжку, и швейцар широко распахнул перед ним выходные двери.

Я вернулся к Джулии. Она спала по-прежнему. Несколько минут я смотрел и любовался на ее прекрасное лицо. Я смотрел, как тихо поднималась и опускалась ее грудь, и какое-то довольство обладанием красивой женщиной и сознание собственного превосходства, пред уродливым Ольд-Диксом, невольно шевелилось в сердце.

Какое скверное, эгоистичное животное — человек!

VIII

Ha другой день я проснулся поздно и мне подали записку от Ольд-Дикса. Вот что писал он:

«Мой дорогой друг!

«Я уже уехал и мысленно простился с тобой. Заочно расцеловал тебя, старый и неизменный дружище! И крепко поцеловал ручку моей второй дорогой Лилли. Когда ты получишь это письмо, я, наверное, буду уже далеко от тебя. На жизненном пути неожиданно для меня встретилась станция и задержала меня. Теперь я снова в дороге, в бесконечной дороге. Я ездил до сих пор из желания развлечь себя и излечиться от моего сплина. Теперь я буду ездить, чтобы лечиться от глубокой сердечной раны, которую нанесла мне… Флоренция и от которой, вероятно, излечит меня преждевременная могила.

«Весь твой, верный Джон Сюррисбюри, баронет».

Когда прочла это письмо Джулия, она широко раскрыла глаза, и яркая краска разлилась по ее лицу.

— Что это такое? — спросила она меня, быстро мигая глазами.

— Чудак! — сказал я. — Он влюбился в тебя. Он говорит, что ты удивительно напоминаешь ему его Лилли.

Она отвернулась и несколько секунд простояла неподвижно, тихо перебирая пальцами по столу. Затем быстро схватила мою руку.

— Эдгард! — вскричала она. — едем! Догоним его!.. Скорее! Скорее! — И она вся заволновалась.

Я пожал плечами.

— Если он не написал нам, куда уезжает, то, вероятно, он не хотел, чтобы мы это знали. Зачем же мы будем его искать?

Притом… если страсть его действительно глубока, то он, наверное, даст знать о себе. Он приедет!..

Она задумалась, ее красивые брови то сдвигались, то снова приподнимались. Грудь волновалась. Она теребила скатерть на столе.

Ставка была поставлена. Пересилит ли у нее привязанность ко мне начинающееся чувство к этому оригинальному, уродливому чудаку?

Целый день она была задумчива. Постоянно подходила к окнам, точно кого-то ждала. К нам пришла обедать вся наша compania di campagna. Дон Хуарос был необыкновенно сладостен. Обе Дольчи блестели неподдельным весельем. Панчери был в высшей степени остроумен. Но Джулия была рассеяна, безучастна и задумчива. Я думал: не зажглась ли уже в ее сердце искра нового чувства? Ведь все женщины очень жалостливы и часто их сожаление разрастается в любовь. При этом всякое препятствие их только раздражает. Но вечером, вдруг, перед нашими окнами хлопнула петарда и раздалась музыка. Целый оркестр играл на улице, целая кадриль пьерро и пьеррет бешено танцевала на широкой панели. Мы тотчас же зазвали всю эту compania di allegrezza к себе и пошла бешеная потеха. Мы пировали опять вплоть до утра.

Утром я только-что открыл глаза, как Джулия напала на меня.

— Едем, mio coro! Mia anima carissima, mio cor precioso!

— Куда? Зачем?

— Едем скорее, скорее вон из этой скучной Флоренции!

— Помилуй! Ты так веселилась вчера и на прошлой неделе.

— Нет! Едем! Я здесь умру, утоплюсь!..

— Куда же ехать?

— Туда — на юг, на теплый юг.

И мы отправились в Неаполь.

Дорогой я думал об Ольд-Диксе и о Джулии. «Нет! это не твоя, маленькая, тихая Лилли, — думал я, — это бешеный вулкан, это целое море непостоянства. А ты, мой горбатый философ, решающий мировые задачи, ты не мог решить одного вопроса: может ли сердце женщины, брошенное в омут бурных наслаждений, остановиться и затихнуть на глубокой привязанности к одному человеку?

И мне стало грустно. Я живо представил себе это задумчивое, симпатичное лицо. Я думал, что наша встреча была последнею в жизни и что мы больше никогда, никогда не увидимся. Но судьба свела нас опять и очень скоро, свела, действительно, в последний раз в жизни.

В Неаполе Джулия подняла на ноги целый город, взбунтовала всю голодную чернь, всех лаццарони. Полиция вежливо попросила нас удалиться, откровенно признаваясь в своем бессилии. И какая полиция может сдержать расходившийся народ, наэлектризованный жаждой к наслаждению?! Festa для неаполитанца — это вторая религия; там праздник неразлучен с культом, там в честь мадонны зажигаются фейерверки и бенгальские огни. Понятно после этого, что Джулия для неаполитанцев сделалась предметом культа. Довольно было показаться ее коляске на улице, чтобы народ с ревом, задыхаясь, бежал за ней и кричал: é viva donna Julia, splendida Julia, carissima, sancta, bellissima.