Свет и мрак

— Мое отшельничество продолжалось целых восемь лет и во все это время я только раз, один раз, видел мою мать. Отца моего я никогда не видал. Раз, неожиданно для всех, приехала карета, запряженная шестеркой сильных лошадей. Из кареты вышли три дамы. Мы все, деревенские мальчишки, глазели на такое невиданное чудо, и я был впереди всех: — оборванный, запачканный, ничем не отличавшийся от других. Но меня отличили. Управляющий подвел меня к одной из дам, очень красивой женщине, высокой, одетой в кружевах и батисте. Это была моя мать. Она побоялась дотронуться до меня, даже в перчатке. — «Так вот он какой! — сказала она. — Маленький Джон. — Она рассматривала меня в лорнет, как невиданного зверя. — Он очень поправился! А вы водите его прилично! Смотрите он весь запачкан!» — Управляющий пожал плечами: На него не напасешься! — сказал он. — Целый день багет, все рвет, все пачкает. Все дети от него терпят, всех бьет. Такой уж шаловливый мальчишка!» — Мать пробыла в именьи три дня. В эти три дня она желала меня выдрессировать. Но я был настоящим диким зверенком. В первый день я терпеливо сносил все, что со мной делали. На другой — показал зубы и когти. На третий— совсем обозлился, убежал в лес и забился в трущобу, из которой меня добыли уже по отъезде матери. Она умерла, когда мне минуло девять лет. Отец прислал мне двух гувернеров и этим покончил свои заботы обо мне. Гувернеры занимались со мной мало и неохотно, так что мне была полная воля наслаждаться моей свободой. Я жил как дикарь, в лесу, полуцивилизованною, полуживотною жизнью. Но тут случилось обстоятельство довольно странное, которое я не умею объяснить… Я влюбился! Право я не могу иначе назвать моих чувств и моих отношений к одной двенадцатилетней девочке.

И он замолчал и развел руками.

— Что же? продолжай! — сказал я. — Это интересно. — Джулия слушала с страстным вниманием.

— Это была дочь, — продолжал Ольд-Дикс, — одного из соседних фермеров. Ее звали Лилли. Она была больная, чахоточная девочка, которая, как и я, пользовалась полной свободой. Она так же постоянно бродила по лесу, где мы встретились с ней во время одной из ее прогулок. Если бы мне показали невиданного зверя — я был бы менее поражен, чем при виде этого милого, тихого созданья. Она мне казалась чем-то неземным, нездешним и, словно по ошибке, очутившимся в моем лесу — я называл Айльтонский лес моим лесом. — И вот эта встреча имела удивительное влияние на всю мою жизнь… Мы скоро сблизились, сдружились и по целым дням проводили вместе. Она рассказывала мне сказки или напевала шотландские песни. Она пела их вполголоса, таким тихим, нежным голоском. Иногда мы плели венки и гирлянды и развешивали их по кустам и деревьям. Первые уроки понимание жизни я получил от нее… Так прошло целое лето и зима. Зиму мы обыкновенно проводили в большой кухне, на ферме, перед громадным камином. С весной ей стало тяжелее. Она с трудом двигалась, опираясь на мою шею. — «Лилли! — просил я ее. — Моя милая Лилли, не умирай! Ты оставишь меня одного в этом лесу, и я умру с горя!» И горячие, хотя детские, но едва ли не самые искренние, слезы катились тогда по моим щекам. Моя мольба осталась, разумеется, тщетной и моя Лилли умерла на моих руках. — Ольд-Дикс замолк и голос его слегка задрожал. Он отвернулся.

Джулия схватила его руку и крепко пожала ее.

— Воспоминанье еще свежо до сих пор, — заговорил Ольд-Дикс, — и я думаю никогда не состарится… — Да! я знал любовь, только будучи ребенком… Лилли так легко, весело рассталась с жизнью, улыбаясь и тихо напевая старинную балладу о том, как сестра Угба прощалась с своим братом Ольмом. Песня замерла и оборвалась… Тихий вздох вылетел из ее груди и ее не стало… «Лилли! Лилли! — вскричал я, — зачем ты умерла!..»

И он опять замолк и несколько секунд сидел молча, угрюмый и нахмуренный.

VII

— Несколько дней я не помнил себя, — так начал опять Ольд-Дикс, — и если бы это состояние продолжилось еще один день, то меня, наверное, отдали бы в дом сумасшедших… Я очнулся в Лондоне. Все было дико, незнакомо мне. С этих пор все переменилось снаружи и внутри меня. Снаружи меня окружали учителя и гувернеры; внутри, когда я оставался один, я постоянно думал только об одном: как умерла Лилли и отчего она умерла? Эта мысль сделалась моей idée fixe, и мало-помалу перешла в другую. Я стал думать: почему все люди умирают и нельзя ли сделать так, чтобы они не умирали?

В загробную жизнь я не верил — даже в детские года… Но, странное дело, я верил, что Энох был переселен на небо… Но куда же? На небо?!.. Несколько позднее, я все эти верование бросил и забыл, как ребячьи грезы. Но Лилли, моя бедная Лилли не выходила из моей головы. Я часто видел ее во сне и всегда просыпался со слезами на глазах. В Иттоне, в первый раз я засел за книгу и, по мере чтение, что-то весьма неопределенное начало мелькать в моей голове. Я стал более и более верить в могущество прогресса и знание… и наконец, дошел до моих убеждений…