Свет мира

Она попросила его уйти до того, как проснется ее мачеха, потребуется какое-то время, чтобы подготовить ее к известию об их помолвке, но что бы там ни было, она скажет об этом дома уже сегодня. Она снова прильнула к нему и попросила:

— Поцелуй меня, Льоусвикинг, обними меня, я хочу снова ощутить тебя, еще никто никогда на свете не любил так сильно.

Прощальному поцелую в дверях, казалось, не будет конца, все едва не началось сызнова.

Скальд долго бродил один в утренней прохладе, пока солнце поднималось все выше и выше, невыспавшийся, немного одуревший после этой ночи, мечтая погрузиться в глубокий сон.

Он остановился на склоне холма и внимательно оглядел свою лачугу, слегка покосившуюся после весеннего нападения, радуясь мысли, что подожжет ее. Ни один человек не ненавидел какой-нибудь дом так сильно, как скальд ненавидел Небесный Чертог. Ни один человек не мучился так ни в одном доме, и, несмотря на это, он все-таки вышел отсюда живым. В этом доме он не пережил ни одной радостной минуты. В этом доме он никогда не был самим собой, никогда не произнес слова правды и всегда молчал о своем сокровенном, словно о совершенном преступлении. Все эти годы каждый раз, когда он переступал порог дома, это стоило ему борьбы с самим собой, борьбы, которая часто требовала всех его сил. Этот дом был не только единственным местом, где каждое душевное движение было для него мукой, но и единственным местом, где он до мозга костей был дурным человеком, каким только может быть человек в повседневной жизни, убежденно и непоправимо. Шесть лучших лет своей жизни он растратил в аду — и этим адом был его дом. Какое счастье увидеть наконец, как этот ад запылает!

Он открывает дверь, и затхлое зловоние ударяет ему в нос — вонь испорченной рыбы, свалявшегося гагачьего пуха, въевшейся копоти, плесени. Но, стоя в дверях и принюхиваясь к этому застоявшемуся запаху, он вдруг замечает на полу какой-то бесформенный узел, завернутый в черные лохмотья с приставшими конскими волосами и забрызганные глиной. Это человеческое существо.

Сперва ему трудно поверить своим глазам, уж не помешался ли он? Нетвердым шагом он входит в дом, надеясь, что видение исчезнет, прежде чем он осмелится дотронуться до него. Но видение не исчезает, и он дотрагивается до лежащей. Он обнял ее и поднял с пола. И оказалось, что она жива. Она открыла испуганные, молящие, полные слез глаза.

— Яртрудур, — сказал он. — Я ничего не понимаю. Как ты сюда попала?

Она опустилась к его ногам, обняла его колени и попросила:

— Во имя Бога, убей меня.

— Перестань, — сказал он и снова поднял ее. — Скажи мне лучше, чего ты хочешь?

Рыдая, она припала к его плечу и обвила руками его шею.

— Оулавюр, любимый, сердце и жизнь моя, Оулавюр, если ты позволишь мне умереть подле тебя, я и в смерти буду принадлежать тебе, это так же верно, как то, что я рожала твоих детей и хоронила их. Но если ты позволишь мне жить, я перенесу все, что ты возложишь на меня: если ты считаешь, что я зла, бей меня, если ты считаешь, что я уродлива, иди к другим женщинам, все, все, что угодно, только не отсылай меня в кромешный мрак, где я не буду тебя видеть.

Он неловко, со смущением в глазах погладил ее по щеке и сказал:

— Бедная моя Яртрудур, как это мне могло показаться, что скальд может оставить тех, кому тяжело? Перестань плакать, мой друг, я постараюсь быть добрым к тебе.

Он почувствовал на своей коже ее горячие губы и соленые слезы, а в ее рыданиях послышалась судорожная восторженная радость, словно она вот-вот упадет и забьется в припадке.

— Ты хочешь, чтобы восторжествовало милосердие Божье? — спросила она сквозь слезы.

— Бог и его милосердие меня не касаются, — сказал Оулавюр Каурасон. — Просто я считаю, что так должен поступить человек. Скоро я объявлю о нашей помолвке. Но зато я умоляю тебя об одном: уехать вместе со мной.

— Хорошо, — покорно согласилась она. — А куда мы уедем?

— Прочь, — ответил он. — Прочь на запад, через горы, в какое-нибудь незнакомое место, может быть, в отдаленную долину, может быть, в другую часть страны, но только мы должны уехать немедленно, пока еще солнце не поднялось слишком высоко.

— И все здесь бросить? — спросила она.

— Все бросить, — сказал он. — Все. Все мечты. Всю поэзию. Все надежды. Всю жизнь. Все.

Он сел к столу возле окна и тупо смотрел на крыши поселка. Она хотела сварить кофе перед тем, как они уйдут зажгла керосинку, и та начала коптить, открыла шкаф и оттуда пахнуло заплесневелым хлебом. Он оперся на локти, зажал ладонями виски и продолжал смотреть в окно. Словно в летаргии, он не видел, не слышал, не думал и не рассуждал; трусость или сострадание, как это ни назови, а он не нарушил в этот роковой час своего обета данного жизни, или, вернее сказать, нарушил его. Он был настоящим человеком. С упавшими на лоб волосами с остекленелыми глазами, словно осужденный, скальд еще некоторое время смотрел на пробуждающееся утро. Веки его понемногу отяжелели. Он привалился к столу, вытянул руки, закрыл ими лицо и заснул.