Свет мира

— Милая Ясина, — сказала жена скальда, поднимая ребенка к груди и прижимая его к себе, словно желая защитить. — Мы хотели спросить тебя об одном деле, об одном, возможно, пустяке, но он может коснуться не только нашего невинного ребенка и Оулавюра, но также тебя и меня. Скажи мне откровенно, как Богу в день Страшного суда, Оулавюр причинил тебе такое зло, на которое стоило бы пожаловаться?

Девушка громко ответила:

— Пожаловаться? Я? Я не жаловалась. Я только сказала, как было. Да ничего особенного и не было.

— Конечно, дорогая Ясина, — сказала жена скальда. — А раз ничего особенного не было, в чем я тоже не сомневаюсь, думаю, ты не откажешься рассказать мне подробно все как было.

— А ты лучше его спроси, — ответила девушка и указала на Оулавюра. — Мне надоело без конца говорить об одном и том же. Ну что тут такого? Мне на это наплевать, а если и тебе наплевать и ты не сердишься, я тоже не сержусь.

— Значит, ты готова, милая Ясина, где угодно и кому угодно, и Богу и судье, сказать, что все это чепуха?

— Я больше вообще ни с кем не буду говорить об этом, тем более с Богом или с судьей, — ответила девушка. — И я никогда никому не сказала бы об этом, если бы это хоть что-нибудь значило, я и сказала-то лишь для того, чтобы было над чем посмеяться, потому что все это ерунда.

Тогда спросил Оулавюр Каурасон:

— А кому ты об этом сказала?

Девушка:

— Только Доуре, моей двоюродной сестре.

Скальд:

— Зачем?

— А чтобы посмеяться, — ответила девушка. — Мы с Доурой всегда ищем, над чем бы нам посмеяться. Откуда я могла знать, что Доура проболтается? А отец, который вчера ночевал здесь, вдруг говорит, что меня следует перед всем народом отстегать плетью. Ну, я, конечно, ему ответила, пусть только попробует.

Тут к ним подошла вдова и сказала:

— Я знаю, не такой ты простачок, Оулавюр Каурасон, чтобы считать, будто в этих делах каждый судит согласно своим желаниям и воле; ты должен понимать, что существуют законы, по которым людей судят в таких случаях. Я рассказала обо всем своему брату вовсе не для того, чтобы навлечь на тебя беду, а потому, что считаю безответственным держать для детей учителя, который может совершить подобный поступок.

Скальд спросил, решили ли они пожаловаться на него судье и передать дело в суд.

— Я не собираюсь жаловаться никакому судье, — ответила женщина. — Но видит Бог, что я согласилась бы потерять одного из своих детей, лишь бы этого не случилось под моей крышей. Я спрашиваю себя, какой же смысл в прекрасных стихах, если скальды плохие люди? И мне не становится легче, когда я думаю о твоей Яртрудур и о твоем ребенке. Но я бы чувствовала себя виновницей несчастья, которое случилось под моей крышей, если бы не рассказала обо всем отцу девушки.

Тут вмешалась Яртрудур:

— Про меня все знают: я с юных лет была слаба телом и душой и погрязла в грехах, но если преступником хотят сделать Оулавюра Каурасона, если хотят разрушить его семью и бросить неизгладимую тень на его маленького сына, значит, ни на земле, ни на небе нет больше справедливости, да простит меня Бог. Потому что, если на свете когда-нибудь и был рожден невинный и чистосердечный человек, человек, который даже червя не обидит и который никогда ни о ком не подумает дурно, но хочет всех одарить своей любовью и добротой, так это он.

Второй раз за этот день смотрел Оулавюр Каурасон как во сне на эту незнакомую женщину, которая бережно держала в объятиях его ребенка и была готова защитить его самого от всех бед и несчастий. Ее влажные, как водоросли, глаза горели сегодня новым огнем, естественная убежденность и наитие руководили ею, она не плакала и не жаловалась, и муж совершенно не узнавал ее. Ученица Ясина, которая стояла перед своей соперницей, высоко подняв голову с непокорными растрепанными волосами, расставив ноги и слегка выпятив живот, и у которой в глазах светилось упрямство, сперва не понимала истинного значения этой встречи, но когда до Ясины дошло, что из-за нее могут разрушить семью ее учителя и бросить неизгладимую тень на его маленького сына, всю ее дерзость как рукой сняло, она опустила голову, поднесла к глазам фартук из мешковины и расплакалась.

— Если бы я знала, что из-за этого заставят страдать Оулавюра Каурасона, я бы никогда никому ничего не сказала, — проговорила она сквозь слезы. — Оулавюр Каурасон может всегда-всегда делать со мной все-все, что захочет, и я никогда-никогда на это не пожалуюсь.