Свет мира

Ветер дул в спину двум скальдам, давним знакомым и попутчикам, которые и нынче были так же чужды друг другу, как и в тот день, когда в первый раз ехали вместе. Но, несмотря на это, скальд Реймар уже во второй раз освобождал Оулавюра Каурасона от пут.

— Двое людей никогда не поймут друг друга, — сказал Льоусвикинг. — Но поэзия — наша общая искупительница.

И начались римы.

Глава десятая

Когда скальда Оулавюра продержали трое суток в холодной темной так называемой Адальфьордской тюрьме и заставили вынести еще два допроса, он сдался. Нахмуренные брови и проспиртованный бас председателя окружного суда одержали победу. Наконец-то скальд готов был признаться. И он сделал свое признание, объяснив, что он упирался вовсе не из страха перед наказанием, это ему совершенно безразлично, он думал только о жене и сыне, не хотел навлечь на них горе и позор. Каков бы ни был характер преступления, даже если это самый обыкновенный человеческий поступок, оно должно быть доказано и подтверждено признанием обвиняемого для того чтобы иметь право называться преступлением, но тогда уже неважно, знает ли человек, что совершил преступление, знают ли об этом другие и совершилось ли оно вообще. Преступление считается преступлением только после доказательства и признания вины. Яртрудур Йоунсдоухтир и Йоун Оулавссон были принесены в жертву закону.

Скальд рассказал, что действительно в то утро, перед сочельником, он проснулся, когда вдова вместе со своими старшими детьми уже ушла кормить скотину. Ясина Готтфредлина, которую он считает взрослой девушкой независимо от того, разбирается ли она в христианстве или нет, лежала в соседней кровати, он подошел к ее кровати, прикрутил лампу и лег рядом с ней. И она охотно приняла его по той простой причине, что взрослая девушка, влюбленная в мужчину, считает это самым простым и естественным делом в мире.

Вечером скальд бродит по Адальфьорду, тускло светят редкие уличные фонари.

Когда-то он мечтал попасть сюда, в этот город, именно здесь он собирался учиться, чтобы стать ученым человеком и великим скальдом, именно с этим городом, что тоже важно, была связана мечта о матери, мать жила здесь в своем классическом домике с окнами по обе стороны двери, и часто, когда ему становилось невмоготу, он собирался бежать к ней через бесконечное множество гор.

Скальд долго бродил по незнакомому большому городу, к сожалению, теперь он был не плачущим ребенком, а простуженным, небритым, голодным преступником, потерявшим всякие права на мать; как невозвратно далеко ушли в прошлое те дни, когда он был таким счастливым, что верил, будто нет на земле большего несчастья, чем таскать из замерзшего родника тяжелые ведра.

И хотя все обернулось так, что он не мог предъявлять матери, живущей в классическом домике, никаких требований, в нем, несмотря ни на что, поднялась старая неприязнь к этой более или менее воображаемой женщине, горечь, вызванная тем, что его, маленького мальчика, засунули в мешок и унесли прочь в снежный буран, у него не было ни малейшего желания оправдать ее, пусть даже она важная и благородная женщина, а он признан виновным в совершении преступления. Если он постучит к ней и увидит, что ей неприятно встретить свое далекое прошлое в лице сына, ожидающего приговора, то он скажет ей: «Да, в снежном буране жизни со мной приключилось несчастье, но кто отослал меня прочь в этот снежный буран, плачущего, в мешке, хотя у меня, бессловесного младенца, было лишь одно-единственное желание — иметь мать и покоиться у нее на груди?» Вот как собирался скальд оправдать себя перед этой женщиной.

И конечно, дом, в котором она жила, был совсем не похож на классический домик его заветных мечтаний, у порога он понял, что сюда не нужно было приходить, что мечта о матери не только прекраснее, но и правдивее, чем действительность; вид дома убедил его в том, что женщины, о которой он мечтал, не существует. Но он уже постучался, предчувствия запоздали.

Его проводили к высокой узкой лестнице, где в нос ему ударил запах тухлой рыбы. На грязном чердаке ему показали дверь той женщины, которую он спрашивал.

Она была маленького роста, толстая, ее лицо с большими лоснящимися щеками было похоже на жидкую глину, а глаза были острые и колючие. Оулавюру Каурасону никогда не приходило в голову, что его мать может оказаться толстой. Он даже переспросил ее имя, и она подтвердила: да, это именно она и есть. Тогда он протянул ей руку и сказал «добрый день», она холодно ответила ему и спросила, кто он такой.

— Меня зовут Оулавюр Каурасон, — сказал он.

— Оулавюр Кау… — пробормотала она, широко раскрыв глаза.

— Да, — сказал он. — Я твой сын.

— Не может быть, ну и огорошил же ты меня, — сказала женщина, не было никакого сомнения, что при этой неожиданной новости, сообщенной незнакомцем, у нее потемнело в глазах, но она быстро оправилась и протянула ему руку.

— Пожалуйста, заходи, — проговорила она.

— Большое спасибо, — сказал он.

Она заперла дверь и взглянула на него. — Да, вот это новость, — сказала она. — Садись, пожалуйста.