Свет мира

— Ну да, тогда болезнь легко может повториться. С такой болезнью, как у меня, скоро не поправиться.

Когда Магнина поднялась на чердак через несколько дней, он снова кричал от боли. Он стонал долго и громко, но она уже привыкла к его стонам и больше не обращала на них внимания. В конце концов он сказал:

— Может, ты и правда напишешь доктору про мою болезнь, как ты предлагала?

Но Магнина была не такая уж охотница до писания. Минуло еще несколько дней, прежде чем она решилась на это и пришла на чердак с пером и бумагой. Она села у окна, положила перед собой бумагу и тупо уставилась в потолок, потом печально покачала головой и тяжело вздохнула. Видно было, какое ей предстоит мучение, и ему стало от души ее жаль.

— Не знаю, чего и писать, — сказала она.

— Напиши, что я болен, — предложил он.

— Не так-то это просто, — сказала она и задумалась, потом спросила: — А что у тебя болит?

— Все тело, — ответил он. — Но больше всего голова, грудь, поясница и желудок. Можешь спокойно писать, что руки и ноги болят не так уж сильно. Больше всего болит голова, напиши, что мне кажется, будто у меня в голове что-то раскололось на части.

— Думаешь, я могу писать, когда ты так тараторишь? А если ты будешь говорить, что кто-то в нашем доме, где все так добры к тебе, разбил тебе голову, так я и вообще ничего писать не стану, не наше это дело — описывать твои болезни.

— Да у меня такого и в мыслях не было, Магнина. Как ты можешь так плохо обо мне думать? Здесь, на хуторе, все добры ко мне… Я хотел только сказать, что у меня голова болит так, что кажется, будто мозг вылезает через ухо. Но если не хочешь писать про голову, давай писать о груди или еще о чем-нибудь.

— Почему не хочу, я могу написать про твою голову, — сказала она сухо. — Но нечего делать из головы целое событие. Я могу написать, что у тебя мозг начал прорастать через ухо, это такая же болезнь, как всякая другая, и никто не истолкует ее превратно. Но мне кажется, что для всех, кто имеет отношение к этому делу, будет лучше, если мы остановимся на груди.

— Можешь сама потрогать, как у меня выпирает грудина, — сказал он.

Она пошарила рукой у него по груди и убедилась, что грудина действительно выпирает.

— Мне так больно, точно у меня тут под костью нарыв, — сказал он. — И, по-моему, у меня все внутри срослось — и нарыв, и печень, и легкие, и сердце. Во всяком случае, этот нарыв на очень опасном месте. А про легкие можно смело сказать, что туберкулез так скребет их, что издалека слышно.

Когда болезни груди были описаны точно и подробно, перешли к болезням брюшной полости. Это было долгое и путаное сочинение. На составление письма ушел почти целый день. С первой же оказией письмо было отправлено к доктору в Свидинсвик с просьбой как можно скорее выслать лекарство.

В ответном письме доктор из Свидинсвика писал, что против таких болезней нет лекарства в обычном смысле слова. Он писал, что, для того чтобы вылечиться от всех этих болезней, надо проглотить целую аптеку, которая стоит две тысячи крон. А кто может себе это позволить в наши трудные времена? Доктор писал, что он никогда не слыхивал, чтобы какой-нибудь человек, мужчина или женщина, был бы так тяжело болен, как этот юноша. И если их интересует его чистосердечное мнение, то он считает, что дни молодого человека сочтены. В заключение доктор писал, что он с удовольствием возьмет на себя вскрытие трупа.

Глава восьмая

Когда стало ясно, что Оулавюр Каурасон слег надолго и приход начал платить за его содержание, решили к зиме подыскать кого-нибудь, кто бы носил воду для хлева и смотрел за овцами. Однажды на хутор привезли старика, он был совсем одинокий, звали его Йоусеп. Йоусеп тоже находился на попечении прихода. У него были воспаленные глаза, тонкий нос и седая борода, длинные седые кудри были зачесаны за уши, его холщовый костюм блестел как зеркало, особенно на локтях и коленях. В руках он держал плоский сверточек с пожитками. Усевшись на стул, он положил сверток на колени. Старика била мелкая дрожь. Он приветствовал всех, но никто не стал расспрашивать его о новостях, как того требует обычай. Ему дали миску простокваши, и, прежде чем начать есть, он подсунул свой сверток под колено. Руки у него тряслись. Да есть ли у него теплое белье?

— Две пары чулок, они на мне, — виновато сказал он. А верхняя одежда?

— Мне не нужно никакой верхней одежды, — вежливо объяснил он. — Моя одежда защищает меня от дождя и ветра, я ношу ее вот уже десять лет, а ей все нет износу.

— Это не одежда! — заявила матушка Камарилла. — Вот уж не думала, что староста пришлет мне такого дряхлого старца, который к тому же еще и гол как сокол.

— В этом он не виноват, что тут поделаешь? Раз это моя одежда, кому же ее и носить, как не мне?

По-видимому, старик считал, что ему предопределено свыше не иметь никакой другой одежды, кроме этой холщовой пары, словно таким образом тот, кто правит миром, проявлял к нему особое внимание.