Свет мой

Я — гость, приехал к сестре отца, тете Кате, из города и вчера вечером напросился на покос.

— Однако, паря, пора начинать, — говорит тетя Катя, и мы выходим на прокос. «Вжик-вжик…» — пошли наши косы по лугу. «Коси, коса, пока роса, роса долой — коса домой», — в такт взмаху косы и шагу повторяю я себе. Ничего, вроде получается, не забыл… Хорошо-то как! Дышится полной грудью, чувствуешь себя крепким и сильным. Ни комарья, ни мошкары. Коси, коса!..

Но скоро устает рука, плечи, спина. Коса все чаще буравит землю.

— Да ты отдохни малость! Пупок сразу-то сорвешь! — кричит тетя Катя. — Отдохни…

Отдыхаю, прохлаждаюсь… А тетя Катя косит по-мужски широко, спокойно. Да разве за ней угонишься?! Я иду к озерку пошукать кислицы.

Возвращаюсь с полной литровой банкой красной смородины и вижу: тетя Катя тоже отдыхает на охапке свежекошеной травы.

— Ну, с почином тебя! — легонько бьет меня по плечу тетя Катя. — Смотрю, хорошо косишь. Чисто. Отца наука-то?

— Его.

Стрекочут кузнечики, летают стрекозки, бабочки, много капустниц белых, красивых крапивниц… На голубоватый бархатистый лист мать-мачехи опускается медленно шмель, чем-то он недоволен: сердито жужжит, а разодет… словно в золото и парчу барон какой. Перед ним росинка — крупная, полная нетерпеливого утреннего света. Коротким хоботком трогает росинку. Она не оплывает, не растекается по листу, а уменьшается на глазах, не теряя своей формы. Вот это да! Пьет росинку… Вкусно, наверное…

Тетя Катя тоже следит за шмелем и словно продолжает давнишний свой рассказ:

— Роса целебную силу таит. В старые времена девки поутру в луга бегали — купаться. Разденутся и — по косячной траве. Бежишь наперегонки, во всю моченьку… Смеху, веселья — воз цветов! Ублазнишься так с полверсты, упадешь… тело все иголочками покалывает, каждая клеточка в тебе звенит… Ни хвори, ни тоски не знали. Росли здоровыми, красивыми, работящими… рожали по семь-восемь детей и ничего…

Она задумалась вдруг, замолчала, глядя далеко-далеко.

— Помню, — очнулась так же неожиданно, — жил у нас в деревне дед Пахом. Старый был дедушка. До того древний, что и борода его зеленью занялась. Зиму сердешный на печи спасался, а наступит голуба весна, глядишь, сидит уже на завалинке, солнышку улыбается.

А летом, бывало, созовет нас, ребятишек, к себе: «Робятки, — скажет, — уважьте Георгиевского кавалера, а я вам сказку расскажу». Ясно дело, мы рады стараться.

Утром, как петухи зачнут куролесить, бежим на луг. Солнышко выглянет — тут не мешкай, знай дело, как дед Пахом учил: капельку за капелькой, ягодку за ягодкой, солнышко за солнышком — собирай в склянку росинки. Где прямо с цветочка стряхнешь, где с травинки. Луг весь алмазно горит, искрится, переливается разным цветом, будто большая рыбина из реки вышла погулять по лугу-то. Красота!

Принесем дедушке водицы-слезицы луговой — он и рад, спасибо скажет, пряником угостит, конфеткой. Но главное, конечно, сказки… Правда, однажды созорничали мы: Санька Пискулев надоумил…

Принесли мы как-то деду Пахому обыкновенной воды, из ручья — ничем не хуже росной. Чистая… слеза ангельская… Думаем, дед и не поймет, что к чему: не разберет, где супонь, где подпруга…

Да-а. Как всегда дедушка спасибо сказал… «Ужо, — говорит, — приходите вечером, сказку новую скажу про богатыря Полкана»…

— Прибежали, — вздохнула и сгрустнула лицом тетя Катя, — дед Пахом на бревнышке сидит, чёй-то совсем квелый, больной лицом.

Тетя Катя замолчала, видимо, не очень-то охотно вспоминая тот день в далеких заревых далях детства.

— А что дальше? — нетерпеливо попросил я.

— Дальше? А вот послушай дедову сказку…

— В некотором царстве-государстве, где реки молочные текли, где бережочки сливочные, горы сахарные, озерца медовые, где хлеб на деревьях булками и сайками рос, жила-была девочка. Звали ее Настеной, Настенькой. Мала она была росточком, а уж на радость и удивление родителям — ума необыкновенного. Пойдет в лес — белки на руки просятся. Настена с ними балуется, разговоры разговаривает… Белки ей орешков несут, грибков сушеных. Медведь встретится — дорогу уступит, поклонится…

Жили люди в этом царстве-государстве дружно, друг дружке обид не чинили, без забот и зла жили — все у них под боком.

Однако однажды случись беда: потемнело небушко, молнии поналетели — Змей-Василиск явился! Принялся он деревья хлебные вырывать, молоком из речек запивать, в озерцах медовых купаться. Три дня, три ночи безобразничал, фулиганствовал. Народ напугал, святую землю опоганил и — улетел. С тех пор оскудела наша земля: ни молочных дождей, ни манки с неба…

Стали люди плакаться в три ручья, а слезами колеса не сделаешь, репы не посадишь…

А Настена — не печалится. Утром ранушко встает, будит тятю с матушкой, велит им землю копать-пахать, а сама в луга темные идет, кричит-зовет малое и большое зверье. Только солнышко выпечется — идут они все по лужку и собирают росинки. Тусклую да черную не берут. Так с Настеной и собирают, кто в туесок, кто в крынку…