Свет мой

Отец огрел Гришку два-три раза вожжами да и кинул их под лавку: рука не поднимается невиновного бить. Гришка подумал, что гроза прошла, и все-то рассказал отцу без утайки. Да, видно, зря. Отец Гришку — за вихры и — на старое место. Так обутюжил сына, что Гришка два дня не выходил на улицу. Теперь от него худого слова не услышишь, культурным стал.

А бородавка в тот же день с пятки слетела, Гришка и не заметил когда. Баба Устя смеялась потом, говорила Гришке: «Легкая рука, Гринь, у тятьки твоего — враз две порчи вывел…»

— Димка! — на заборе повис Гришка. Легок же на помине! — Работаешь? Давай помогу. Я самый лучший в мире дворник!

— Опять в школу не пошел? — Я охотно отдаю ему лопату.

— Марь Вановна заболела. Грудная жаба у нее.

— Жаба?!

— Ага. Здоровая! — Гришка лопату втыкает в сугроб и показывает руками, будто сам видел. — Чуть не задушила Марь Вановну. Ка-ак прыгнет ей на грудь!

— Что ты врешь, Гришка! — сержусь я. — Зимой какие жабы?

Гришка трет варежкой свой задиристый нос. Брови у него рыжие, будто две собаки лохматые. Насупился-то как…

— Жаба у Марь Вановны в груди сидит. Не веришь? Стало быть, летом заскочила. Теперь ее душит, Марь Вановна умереть может… — он подходит вплотную ко мне и шепотом сообщает невероятное: — Вчера Марь Вановна мне две пятерки поставила.

— Врешь! — это известие удивило меня больше, чем рассказ о жабе. Гришка, всем известно, самый матерый двоечник. Он весь в двойках, как в репьях. С горем пополам во второй класс перешел.

— Провалиться мне сейчас! На луну упасть! Крысой дохлой буду! — клянется Гришка самой нашей крепкой клятвой.

— Надо к бабке Усте сходить. Она эту жабу болотную быстро на мороз выгонит. Пойдешь?

Страшно. Но признаться в этом стыдно.

— Пойдешь? — напирает Гришка. — Ворона посмотрим. Книгу старинную у нее почитаем. В этой книге каждого человека судьба написана. Узнаем… Может, ты маршалом будешь…

— А ты летчиком? — усмехаюсь я.

— Не пойдешь, значит, — Гришка далеко в снег забрасывает мою лопату. — Эх, ты! Друг называется… Испугался, струсил, сдрейфил. — Гришка презрительно сплевывает мне под ноги. — С таким в разведку ходить — только портки стирать…

— А вдруг она нас заколдует? Забыл про бородавку…

— Тебя в мышку превратит, а меня — в кота! Вот я тебя без соли съем! Ам! — запрокинув голову, хохочет Гришка. За это я его уважаю: отходчив он сердцем и зла на душе долго не держит.

— Когда идти-то? Может, завтра? Я еще по арифметике не делал…

— Айда сейчас! — хватает меня за рукав Гришка. — Я тебе потом помогу уроки сделать.

Помощник нашелся! Тоже мне… Две пятерки нечаянно получил, так уже и запомошничал…

Мы идем широкой улицей, утопая в снегу, идем на край деревни, где в маленькой избушке живет бабка Устя. Во дворе ее ходит коза, та самая… Мы — в калитку, она — голову к земле: целит рогами на меня.

— Мила, Мила, — заискивающе зовет ее Гришка, — Мила, Мила, — протягивает он ей пустую ладонь.

— Гриш, а зачем козе борода? — в такие минуты у меня как-то сами собой выскакивают глупые вопросы.

— Баба Устя! — кричит громко Гришка. — Баба Устинья!

Заскрипела, завизжала дверь избы, и на пороге появляется бабка Устя: с клюкой в руке, в длинном черном платье, высокая, строгая, глаза сощурены от света снегов.

— Здравствуйте, бабушка! — прячусь я за Гришкину спину.

— Здравствуйте, баба Устинья. Это я, Гриша Верзилин, — Гришка даже с головы шапку снял.

— А-а-а! Григорий… — голос у бабки, что у двери, простуженный деревянный. — А эт чей малец будет? — она тычет черным длинным пальцем в мою сторону.

— Теть Насти Сухаревой… Димкой зовут.

— Милка! — грозит козе бабка Устя. — Пошла в стойку! Кому говорено?!

Милка, недовольно мотнув головой, надменно зыркнув полосатыми глазами, убегает за избу.

— Как собака. Никого во двор не пропустит, — улыбается бабка Устя. Глаза у нее хорошие и улыбка добрая.

В избе чисто, прибрано. Все обычно, как и у нас. Не похоже, что тут ведунья-колдунья живет. Ни черепов, ни хвостов… Правда, по углам и над печью пучки разной травы и от этого — в избе легкий летний дух.

— По делу али так зашли? — бабка Устя пододвигает нам скамейку. — Садитесь, в ногах правды нет.

— По делу, — солидно, баском отвечает Гришка.

— Разговор, значит, долгой будет… — Баба Устя накидывает на плечи телогрейку. — Ну, посидите пока, погрейтесь, а я — сбегаю Милку подою, молочком вас угощу. Сладкое молочко-то козье!

Баба Устя — без клюки, точно утица ходит: вперевалку — поплыла из избы на улицу. Вот мы и одни. А где ворон? Федор Иванович… Где толстенная книга?

— Смотри! — тычет пальцем в красный угол избы Гришка. — Вишь, портрет!

Нашел чему удивляться! В каждой избе полно портретов и рамок с фотографиями.

— Сын ейный! Кавалерист! Погиб в войне…

На большой фотографии — молодой и красивый парень в лихо сдвинутой кубанке, чубатый и усатый, улыбчивый…

— Чего, воробыши, притихли? Сомлели в тепле-то? — появляется неожиданно баба Устя. В голосе ее уже нет привычного скрипа, и меня не пугает ее черное лицо, седые космы, крючковатый нос.

— Баба Устя! — насмеливаюсь я. — А где ваша ворона?

— Сам ты ворона! — подскакивает Гришка.