Свет мой

— Ворон-то? — не удивляется моему вопросу баба Устя. — Улетел, милый. Улетел, — машет она рукой.

— Совсем?! — привстаем мы с лавки.

— Зачем. У него дела. — Баба Устя спокойно процеживает молоко в литровую банку и чему-то улыбается.

— Какие?! — Гришка незаметно подмигивает мне: мел, держи ухо востро.

— На свадьбу улетел, — улыбается бабка Устя.

— На свадьбу?!

Еще немного — и мы дадим стрекача из бабкиной избы.

— Полетел Федор Иванович, — бабка Устя наливает нам по кружке молока, — в Брянские леса: брат у него там женится. Подарок понес… невесте — нитку жемчужную, жениху — колечко веселое. На пальце повернешь колечко — песни-песенки округ тебя заиграют, два раза повернешь — сам плясать пойдешь, три раза — веселее тебя в мире не будет. — Бабка Устя ставит на стол сковороду, полную блинов. Как ни соблазнительны румяные блинчики, но тут и мармелад-шоколад в рот не полезет.

— Ить, какое дело вышло, — словно продолжает она давний свой рассказ, — в войну я в партизанском отряде на Брянщине оказалась. Муж и сын в Красной Армии, я — в партизанах. Диво вам? Не верите? Думаете, старуха с клюкой… Понятно дело: из пулеметов не стреляла, фашистские эшелоны не взрывала — на кухне работала: картошку по пять-шесть ведер за ночь чистила, щи варила… Травкой бойцов лечила… — Баба Устя садится напротив нас, поджимает губы, голову склоняет набок. Обыкновенная старушенция. Но глаза… самоцветики зелененькие, блескучие, со смешинкой…

— Пошла я однажды в лес по малину. Иду и вижу у лога барсучьего — вороненка. Лежит бедненький под кустом — грудка вся порвана до крови, в глазках — мертвая вода. Я его на руки: чую, сердчишко стучит. Прибежала в медсанбат, а доктор наш, Федор Иванович, и говорит: «Лечил я генералов, депутата Верховного Совета, даже одному профессору аппендицит вырезал, а вот в роли Айболита быть не приходилось…

Промыли мы рану вороненку марганцовкой, йодом прижгли… Тут, видно, от боли и очнулся ворон наш. «Кррр-р, кр-р, — говорит, — жив, мол, я. Двести лет прожил, еще сто проживу».

— Двести лет?! — вылупили мы глаза на бабу Устю.

— Может, и больше. Кто знает? Мы тож с доктором думали: вороненок. Поправился, откормился на казенных харчах — куда тебе! Большая птица…

— А потом что было? — Гришка даже не прикоснулся к блинам.

— Потом? — призадумалась ненадолго баба Устя. — Потом ворон стал у нас в отряде жить-служить, в разведку ходить… Разведчики пойдут по своим боевым делам, а он впереди летит. Увидит кого — каркает. Предупреждает. Однажды, — неожиданно рассмеялась баба Устя, — Федора Ивановича чуть медалью не наградили.

— Ну-у!

— Вот вам и ну! — хмыкнула баба Устя. — Дело-то по осени случилось. Худо нам что-то стало — то один человек с отряда пропадет, то целое отделение на засаду наскочит. Разговоры нехорошие в народе потекли, пересуды-путы: мол, командиры плохо воюют, комиссары зря народ губят… Я как-то иду мимо штаба, смотрю: ворон наш сидит на крылечке и в клюве бумажку держит. Подумала я тогда, ребятам на самокрутки бумага пойдет. Отобрала у ворона бумагу, развернула — записка. Читаю: «Господин комендант! Отряд «В» дислоцируется в координатах…» дальше цифры идут… Я — к командиру. Батя читает, и вижу — глаза у него кровью наливаются. «Где взяла?» — спрашивает. Я все рассказала. Ворона, конечно, не спросишь: где и у кого взял. Но почерк в записке приметный, химическим карандашом бумажка писана.

На другой день командир собирает отряд и приказывает каждому заполнить какой-то учетный листок. Нашли предателя… оказалось, у него на опушке в дупле тайник был. От этого предателя и шли беды наши…

— Я бы его! — вскочил Гришка.

— Да, расстреляли… — позеленели, похолодали глаза бабы Усти. — Собаке собачья смерть. Вывели на поляну, а у него и штаны не держатся… Жалкий человечишка… Ни имени, ни племени. Закопали у болота, так долго это место стороной обходила: все казалось, пахнет там чем-то нехорошим… — Баба Устя встала. — Ну, какое у вас, воробыши, дело ко мне?

— Училка, — запнулся Гришка, — Марь Вановна заболела. Жаба у нее в груди сидит, душит…

— Ладно, — погладила по голове Гришку баба Устя, — зайду к ней. Есть у меня корень солодки, чабрец, душица, мать-и-мачеха… Авось, поможет сбор этот от астмы…

Баба Устя выходит нас провожать, долго стоит на крылечке, о чем-то вздыхает…

— А ты говорил: ведунья-колдунья! — задирается Гришка.

— Я! Это ты говорил!

— Ничего я не говорил! Как дам сейчас по кумполу!

— Попробуй только! Брату скажу…

— Дим! — моментально остывает Гришка. — А молоко-то у нее…

— Ясно. Козье.

— Да ну тебя! Чистые сливки — молоко-то. Я знаю, — Гришка оглядывается на избу бабки Усти, — я видел — таинственным шепотом говорит он. — У нее волшебная гусиная лапка есть. Она эту лапку в молоко сунет и — готовы сливки. Жирность — сто процентов.

— Хорошо бы эту лапку на ферму, — загораюсь я. — Мама говорит, что у них молоко всего четыре-пять процентов.

— Попросить надо было бы! — поджучивает меня Гришка.

— А ты че молчал? Я же не знал!

— Так она тебе и даст! Мне — может.

— Подумаешь! Фон-барон! Гришуха — без пера и пуха!