Свет мой

А где Приемыш?! На тюфяке у моей кровати его не было. Я выскочил во двор. Клубком свернувшись, лежала Джурка у конуры, а Приемыш, уткнувшись мордочкой в ее живот, сопел громко, сладко почмокивал молочко Джурки.

Баня

Баня стояла у самой реки. Зимой в парном куржаке, летом — в шуме и зелени листьев. Баня общественная. Топили ее два раза в неделю. Субботний день — наш, женщины шли в воскресенье.

Когда в деревню на постой прибыл эвакогоспиталь, баня работала без выходных до позднего вечера.

Небо звезд полно, а дед Егор, тщедушный худой старик, со слезящимися от трахомы глазами, с астматической задышкой в груди, все возит и возит воду. Устал он, но ему не себя жалко — Стригунка. Одно имя у лошади молодое осталось, а так и волки стороной обойдут — кости да кожа.

На взвозе совсем невмоготу смотреть: качается Стригунок из стороны в сторону, как пьяный. От такой работы опьянеешь. В глазах у лошади немой укор и отчаяние. Дед Егор не ругается, только ласково понукивает: «Ну-у! Милая!..»

Сидеть бы деду дома, на пенсии, охотой и рыбалкой заниматься, но пришла большая беда. В армию не взяли, а определили в военном порядке при госпитале, при бане, значит, водовозом. Что тут толковать — воду мутить! Им, командирам и комиссарам, виднее. Где им знать, что он, Егор, в японскую «Георгия» получил из рук самого генерала Кондратенко!

«Ну, милая!» — помогает дед лошади, упираясь в задок водовозки. А сам с обидой продолжает думать свое: «Хы! Старый… Оно, можа, и так: не глубоко пашем, да умеичи, с толком. Как-никак порох-табачок нюхали. Вот в Порт-Артуре на полную понюшку досталось. Долго потом чихали — на всю Расею. С пушечкой какой, с «максимом» еще справился бы… Японец-микадо тоже не лыком шит был. Его, самурая, на авось не возьмешь: сурьезный враг. Ниче-е… и фрица научим без портков по-заячьи бегать. Если только по Сибири взять таких, как его сынка Николай… сколь полков будет? Не одна сотня!

«Ломовой парень, — с улыбкой думает о сыне дед Егор, — одним кулаком супротивника угробастат. Ему винтовка — палка, в его грабли — пушку надо…»

А Варвару, старуху свою, он сам определил банщицей. Чего там! Стенка на стенку пошло… тут и малая толика помога…»

Народ в баню теперь пошел военный и близко к этому: наголо остриженные — под одуванчик — новобранцы и, уже повоевавшие с темными сухими лицами, резервники. Приходили, а то и приезжали на зеленых полуторках и огромных «студебеккерах» раненые из госпиталя — люди крепкие на словцо, балагурные, шумливые…

Да, вот один… Сам о трех ногах стоит, костылем в земле дырку сверлит, а туда же — шутки шутить…

Дед Егор спрашивает парня:

— Чего лунку копаешь-то костылем? Золото ищешь?

Солдат смеется:

— У вас найдешь! Хочу вот до Америки досверлиться.

— Зачем это? — дед Егор присаживается на бревнышке. — Не пойму тебя, парень!

— А… просверлю да дуну туда: мол, когда Второй фронт откроете?

— Не услышат…

— Где им услышать — зажирели сердцем. Борова!

Солдат долго и внимательно смотрит на деда, потом, усмехнувшись, говорит:

— Тебе, отец, непременно после войны медаль дадут — «За победу над Хитлером». Сам видел в «Крокодиле» рисуночек этот, рисовали три брата, слышал, может, Кукрыниксы… Так вот, отец, выбили по этому рисуночку по приказу самого Верховного медаль… такая… в общем сидит Адольфик на колу осиновом…

Дед Егор не обижался, шутку он понимал и ценил. На чердаке выбирал потуже веник:

— На-ко, Егорий Хоробрый, попробуй нашей каши березовой.

— Не Георгием меня зовут. Данила я. — Солдат придирчиво осматривал веник.

— Ну-у! Стал быть, с Урала?

— Смотри-ка! — удивлялся солдат. — Точь-в-точь. Прямое попадание. Как так, отец?

— Так самые лучшие мастера, Данилы, на Урале… и само собой по разговору. В пятом годе был у вас…

— Смешной ты, батя. Все мы, русские, на одном языке балакаем.

— Тут твоя правда, Данила. Только у каждого места разговор на свою особицу. Скажем, волжане… широко говорят, с растяжкой, с оканьем. А почему? — хитро щурится дед Егор.

Парень не лезет в карман за словом:

— Арбузы, поди, лопают от пуза.

— Не-е, — смеется дед Егор. — У них простор, Волга, воля…

— Попили фрицы Волги, теперь кровью харкают. Жаль, меня там не было! Шли… да зацепило вот…

— Возьмешь свое — дело молодое.

— А мы как говорим? Уральцы!.. — выпячивает грудь Данила.

— У вас, — дед Егор неторопливо сворачивает самокрутку из газеты, прячет улыбку в прокуренных рыжих усах, — разговор у вас быстрый, сорочий.

— Какой, какой? — Данила обиженно сует веник обратно деду.

— Да ты не обижайся, паря. Сорока да ворона самые что ни на есть умные изо всех птицы. На-ко, табачку отсыпь. — Он протягивает кисет солдату. — Дерет… черту токмо и курить. Бери, бери, не брезгуй. У меня целый огород…

Данила добреет, щедро угощается дедовым табаком.

— Скажи-ка, милой, — обращался дед снова к солдату, — это пошто ты супостата энтого Хитлером прозвал?